Чужая горесть она всегда холодная, по ощущению — мокрые надгробья после дождя. Измазываешься в ней и телом, и снами, и всем оставшимся мелким, что умудряешься сохранить на сдачу после рождения.
Ласка, когда прикрывает глаза, спиной чувствует ночной промозглый ветер, жмётся поближе к плите. Сегодня кто-то врывается яростью, а ярость она тягучая и очень, очень обжигающая. Около неё Ласка и мнётся, слушает да внимает, ощущая себя непрошенным гостем на чужом сатирическом квартирнике.
— Откуда слова такие умные думаешь, девочка? — Да так...
Зато тепло.
— Ну, значит, слушай, девочка...
И зрачки едва различимыми холмиками заходятся под бледными веками — тени перемещаются, произрастают силуэтами на обратной стороне. Кто бы знал, кто бы рассказал, а старик, он ведь что-то смыслит в этой жизни и что-то понимает, а ещё он очень-очень зол. Преимущественно — обижен. Так бывает: свесился с окна, вторые почти полвека отчитывал незнакомцев, а затем в один прекрасный день перевалился вниз головой. Неловко выходит. Смерть это вообще неловко, ни одной грациозной Ласка ещё не знает.
Пустозвонные сентиментальности как-то не вяжутся к месту. Она перебирает пальцами, ресницы дрожат, снаружи тянет рассветной свежестью, а внутри — костром на старых поленьях. И ответить, даже если бы кто-то позволил вставить словечко, нечего — а что тут скажешь? Иногда нужно просто послушать, попробовать запомнить.

Ласка, когда приоткрывает глаза, тут же жмурится обратно, прячась от солнца. Оно величаво растёт над сизой прохладной дымкой, приглушенное, будто сверху накинули марлю. Свет, ведь его никогда на самом деле не бывает недостаточно, — заставь слепца двигаться на ощупь, а затем резко дай возможность видеть.
Взгляд у неё чаще всего заплаканный, будто после приутихшей истерики, из-за таких вот случаев.

В затылок колотит подспудное ощущение чьего-то присутствия — на тихой земле только и считать сколько песчинок собрали чужие подошвы, — оттого кажется, будто темечко стремительно наливается свинцом. В голове такая тяжесть, что и пробовать вытряхнуть не хочется, хуже сделаешь. Случается: проснёшься как-то не так, весь день потом насмарку. Она всё ещё сидит прислонившись лбом к камню, тот пока немного тёплый.
Гремит бодрый голосок. Ласка вздрагивает, резко выпрямляется, взъерошенная, как загнанный зверёк. Раздражается, но не злобно. Шикает лишь потому, что осознаёт местные законы лучше прочих.
Кое-что про непрошенных гостей.

Ласка еле силится спросить — а что должно было случиться? — но Ноткин, он ведь быстрый, шустрый: скажет одно, а потом тут же улыбнётся, а потом ещё что-нибудь спросит, а потом вытягивает какой-то свёрток из потёртой куртки. Ласка только растерянно водит головой, туда-сюда. Что ты будешь делать, приходится собраться.

— Ноткин, — облизывает пересохшие губы со струпьями, вместо приветствия — кивок головой, насколько бодро может. — Я же не одна.
Наверное, стоит пояснить: у неё тут и истории, и костры, и квартирники, и старики с окнами. Она едва успевает набрать достаточно воздуха в лёгкие, но внимание тут же перетягивает что-то более, вероятно, важное.
Ласка неспешно поднимается на ноги, на земле остаются две лунки, на коленях — сухая прилипшая земля.
Бутылку с молоком держит в ладони, свёрток с хлебом зажимает между внутренней стороной локтя и ребром. Ненадолго теряется: молоко — им, а хлеб — кому?.. А если не знаешь, что с ним делать, то зачем взяла?.. О чём спрашивает Ноткин?..

— Ты первый, кто мне об этом говорит, — она качает головой; может быть он первый, кто вообще зашёл сюда за последние несколько дней.
Опасение с запозданием прокатывается по гортани. Голос от этого становится какой-то сам на себя не похожий. Не то чтобы её кто-то этим когда-то упрекал, но Ласка с трудом держит связь с местными. Люди порой приходят, приносят ей всякое съестное или мелочи для могил: детям — игрушки, деревянные поделки, взрослым — свечки или рюмки. Но вот тревожные новости — такое редкость. Впрочем, Ноткин же от чистых побуждений, Ласка внимательно смотрит на него и даже пытается, пытается улыбнуться за эту заботу.

— А что за дрянь? — не определившись, она пихает свёрток с хлебом обратно в руки Ноткина. — И... Кто пропал? Кто-то из твоих?
Брови хмуро ползут к переносице. Плохо это.
А голова, как же болит голова.

С мертвецами особо-то не позаигрываешь. Нельзя вот так явиться на порог, вытереть ноги, попить чайку да вылезти обратно, пусть и оставив подарочный сувенир в виде самого себя. Только у Ласки получается: совсем малость подсмотреть, широко раскрытыми глазёнками таращиться в маленькое оконце до тех пор, пока доброжелательные хозяева не заметят и не погонят прочь. Будто кто-то поперёк сосудов лохматой ниткой вшил ей родненькую магию, это умение видеть тех, о ком рано или поздно всеми забудется, а Ласка с той поры обречена на двойственную реальность.

Она хочет осечься, снисходительно-понимающе вздохнуть: Ноткин, оттуда ведь не возвращаются. Но что-то мелькает в его искренней тревожности, отдаёт едва нащупываемой истиной. Как абсурдная идея или же попросту последняя надежда загнанного неизвестностью человека: вдруг получится — это один из самых располагающих к пониманию мотивов. Оно передаётся по воздуху, будто летучая зараза, и тут уж хочешь не хочешь, а доверяешься.
Сухие степные ветра вынесут вас бедовых на верный путь, даже если тот не придётся вам по нраву, — как-то так всегда получается.

Ноткин говорит, но в словах его смысла больше не становится. А Ласка, она всё равно кивает, куда медленнее, чем то полагает ситуация.
Задумчиво вертит в руке бутыль с молоком — так вот оно зачем, и вот почему нежданные гости поутру.

— Я попробую, — лопочут бескровные губы.
Уверенности целый ноль, ведь сама же надеется, что никого у своих не найдёт.
Ей богу, лучше зло понятное и осязаемое, чем абстрактный злыдень на обратном пути, что выхватывает лапами детей прямо с протоптанных дорожек. Даже если бы такой существовал, даже если бы что-то такое, кроме просторной пустоты, поджидало за углом.

Твирин здесь не видят с самой смерти её отца, а спроси почему могилы так любят молоко — не сможет ответить. Не расскажет, почему умеет говорить с теми, кто под землёй, и почему на это "умеет" качает головой, ведь уметь то ей толком ничего, как оказалось, и не нужно.
Она мягко касается локтя Ноткина в ответ, опускает их руки. Жалеет только, что немногим может помочь. Было бы здорово, отыщись двоедушники все разом в Городе, живые и здоровые, отыщись тот злодей, забравший их вот так нахально.
Но что-то подсказывает...
Так уж получается, что чувствовать кожей самое недоброе — нежеланный дар.
Ласка чувствует. Ноткину об этом говорить не спешит.

Белёсое жадно пожирается землёй, сверху на свежевскопанную землю ложится осторожная ладонь.
Стоит слезящимся глазам зажмуриться и всё делается только запутаннее.

Шепотки добираются до ушей молниеносно, будто на голову накидываю чёрную вуаль и подгоняют в спину вслед за мраком. Кто-то стремится рассказать, а кто-то резко останавливает у самого порога. Общий гомон не имеет ничего общего с безмерным успокоением, к которому Ласка успела привыкнуть. И это злое наваждение, оно сбивает с толку. Ведь мертвецам найти между собой понимание проще простого, а ей тут делать абсолютно нечего.
Они говорят: не ищи, не ищи, гоните её прочь.
Говорят: его время ещё не пришло.
Не здесь, говорят.

Но она всё равно протестующе разевает рот, громко вопит имена искомых. Самоотверженная дурочка, от которой и через десяток лет будет пронзительно нести твирином. Тьма соскальзывает с век — значит, дальше иди сама.

При пути, при дороге стоит дерево, а под деревом тем невнятно стенают десятки голосов, мучимые то ли смертельными ранами, то ли сводящей с ума болезнью. Среди прокажённых более ясно сидит Починка. Глядит на Ласку, пытаясь узнать в ней живую. Ему трудно встать, коленки в синяках подкашиваются, но он пытается, отчаянно пытается.

— Как же так вышло?
Лохматые ниточки тянут сердце вниз, оно сейчас тяжёлый груз да и только.
— Болезнь сожрала, Ласонька. Шла бы ты отсюда.
Голоса, они вторят, как сломанный хор: не тот, не того нашла.
Но как же не тот? Волосы взлохмаченные, куртка потёртая — всё его, Починки.
А он гонит её вон, машет рукой, как если бы это действительное изымало у него последние капли сил.
Вдруг ночь запела и мертвец исчез, чья-то тяжёлая рука вдарила по маятнику часов.
С каких это пор?..

Возьми в пальцы землю после него, потри, подуй и выбрось. Такова традиция, чтобы уйти отсюда. Но не получается, не дотянуться, не тронуть.
Волочет сухой степной ветер, да всё не туда. Ласка этому ветру не верит, слишком он беспокойный, несёт за собой морок и едкий запах припарок.
Что же это — не другая ли сторона другой стороны? А выбора и нет, приходится шлёпать ногами следом. Выход за спиной измарался отпечатками чужих ладоней.

Мелькают лежачие силуэты в саванах, мелькает чужой плач и слишком уж знакомые голоса, что Ласка боится выхватывать по отдельности. Бродит среди них ветошью, не знает куда деться и сколько времени успело пройти там, где Ноткин беспокойно её ждёт.
Иногда бывает — думаешь о ком-то, а он тут же возникает. Хорошо, если радостный. Хорошо, если с благими вестями. Хорошо, если доброй судьбою ведомый. И очень плохо, если здесь.
Вот так и видится предельно близко знакомый ошейник на шее, рыжеватые волосы, растрёпанные ветром. Не туда их принесло, ой не туда.
Сердце тут же взвинчивается, беспокоится.

— Ноткин, ты чего здесь?..

И не очень уже понимается, тонет ли беспомощный шёпот Ласки среди призраков, или лихорадочно лопочет где-то там, где ладонь всё ещё сжимает горсть несчастной земли.

Отредактировано Ласка (22 мая 00:55:07)

Не просто так девять жизней у кошек. Аккуратно гарцуют по самым краешкам, величественно вылизывают лапки, исходившие и тут, и там, и с той стороны, и с обратной, все земли истоптавшие. В глазах их формы миндаля, глупеньких, спокойное любопытство и умеренная осторожность. Не страшатся ни нового, ни людей, ни тёмных ночей.
Иногда у кладбищенских камней трутся, за вкусностями охотятся.
Не шипят, когда хозяевам пора уходить. Запрыгнут на их животы, начнут гудеть убаюкивающей теплотой. Ведь если в последний путь провожать, то лучше добрым и молчаливым.
А вдруг почуют, что сами больше там, чем тут, лишь тогда убегают прочь. Чуть приблизишься, раскрывают клыки — оставь, мол, одних, куда лезешь, и помощь твоя не сдалась тут. Куда уж против времени попрёшь?
Хоть чума им, хоть война — о чём-то своём думают, им обо всём явно лучше знать.

Ноткин, что перед ней, он больше с клыками. С шипением. И Ласка наперво думает, что он зачем-то её пугает. Может, разыграть решил, поиздеваться. Либо как-то неправильно вслед за ней ушёл, ещё не понял, где именно находится. Стоит лишь напомнить себе, что не морок это всё, не дурь какая-то в голову запрыгнула.
Она было силится протестовать, да в итоге разве что губы глупо раскрывает и дыхание тут же спирает. Чернота сползает с глаз до горла, вокруг глотки старается извернуться, стянуть удавкой.
Это такое предупреждение. Отсчёт от обратного. Не положено знать, не туда влезла.
Душно, будто у самого открытого пламени. Жар, будто болезненный. Мухи надрывно суетятся, хотя вокруг ни одной не видно. И приглушенный свет аптечного фонаря, разбитого.
Да что же с вами стряслось?..
Земли так много набивается в нос, в уши, под губы. Ласка, ей богу, пустая кукла, набитая одной только сырой грязью и ветками. Под ногтями — молотые кости, на ресницах — пепел сожжённых.
Чего вы меня гоните, родненькие!
Это они её так не принимают. И она мчится вверх также стремительно, как если бы скатывалась с горки.
...Расскажите же, расскажите хоть что-нибудь, прошу! — тухнет вдалеке.

Ласка, в зыбкой дымке надвигающейся реальности — что ж, здравствующая вновь, — различив беспокойное лицо Ноткина, с облегчением выдыхает, затем болезненно ойкает, морщится. С трудом сдерживает сиюминутное желание перевернуться на другой бочок, малодушно закрыть на всю эту беду глаза.
Земля щёку покалывает, солнце греет белёсый затылок. Всё по старому: никакой путаницы чужих голосов в волосах, разве что коленки абсолютно по-старому — и хорошо же — чумазые.
Концовка душного дурного сна, не иначе.
Ты бежишь, спотыкаясь, а стены и пол, они сжимаются до светлой точки в самом финале. Ты бежишь, а стены и пол, они разворачиваются в бесконечные полотна. Выбившись из последних сил, ты, мотылёк, бьёшься о предательское стекло, стекло превращается в край обрыва. И светлая точка в самом финале, ты знаешь, она — самая предсказуемая ловушка. Упадёшь, как пить дать — упадёшь.
Только покоится рядом опустошённая бутыль молока, и Ноткин испуганный — благо, что сам полный.
Кричит там чего-то.

Ясно, стало быть, что Ласка никакие сны не видела. И не зрела будущее на обратной стороне век, не провидица она — не её дар.
Смерть — константа, наблюдаемая в здесь и в сейчас.
Ноткин жив. Настоящий Ноткин, само просится на язык странное заключение. А разве может быть какой-то другой?.. Если здесь и перед ней, то определённо живой. Смотреть на него, правда, невыносимо. Как сказать? А главное — что сказать?

— Беда какая-то, Ноткин, — Ласка мешкает и по итогу не подбирает толком ни то, ни другое; слова сами льются, как заунывная, совершенно не идущая по нотам песнь. — Починка там... Был. Да не Починка вовсе. Не спрашивай, сама не знаю. Не могу объяснить.

Оседает она на чужом гнезде, ссутулившись. Скрюченная фигурка в абсолютно растерянности.
Под пальцами гнетущее ощущение, словно почувствовала, как толкнула какую-то тонкую дверцу или надорвала не менее тонкую ткань. Ткнула ногтем наугад, а оно всё повалилось вниз, как фишки домино. И пойми теперь, натворила ли дел, оставила ли ложный след или всё это детские шалости с разбитым по случайности окном — женщины покричат, подзатыльники надают, а потом охнут, ахнут и придут извиняться с конфетами.

— Другой Починка, не наш. Не тот, которого ты знаешь. Всё в нём схоже, только... Пахло от него тяжкой болезнью, потом да припарками. Он уже приговорённый там стоял, понимаешь? — Ласка осекается, подняв испуганные блестящие глаза на Ноткина, и тут же замолкает, уткнувшись в невидимую точку.

Станцевать бы вокруг слова «смерть», не произнеся толком. Сцедить сути, но без страшного. Не хочется ей к Ноткину с такими новостями.
Быть может, в аналогии со своими собратьями, он и так всё прекрасно чувствует, просто пока этого не знает.

— Не только Починка там был, Ноткин. Много лиц, что нам с тобой знакомы, — не идут слова, никак не хотят. — И ты, перепугал меня до жути.