Непозволительная роскошь – справедливость; она сладкой патокой желанной отравы льется, обжигает нежное горло добровольно принятым ядом надежды. О чем их мысли?
«Гениальная красота, подверженная ожесточенной пытке испуганных, насмешливых взглядов, потерянных в рамках собственной ограниченности». Кровоточащий порез на идеальном, выбеленном лице Столицы, подметённым выстиранными телами, обескровленными, выскобленными, расщепленными до немого повиновения. Корни императорского мира впиваются в вены живых, прорастают паразитической лихорадкой свободомыслия, но погибают, загнивая от боязливого консерватизма, убаюканного на руках заботливой тучной матери – закостенелости.

Пугая многих, будь готов бояться сам.

Но восхищая...

Белый мех вьется, мягкими кудрями путается на пальцах, цепляясь за острые стальные когти. Гончие ластятся, нежатся, носами утыкаются в холодные ладони, чуя кровь, смешанную с запахом дорожной пыли и кожи.
В ней столько памяти. Столько разорванных желаний, сорванных петель и скачущих по полу фигурных пуговиц, испуганных крепкими руками. Они не дрогнут.
Но вздрогнет непривыкшее тело, растревоженное сырым воздухом, вздрогнет, взлохмаченной птицей махнет руками, выбиваясь из собственных костей, и обмякнет.

Кожа – масло. Острая сталь режет сполна, ранит вздутые вены наточенным краем.
«Так будет лучше».
Обманчивые слова утешения ласкают слух откровенным шепотом, зубами на тонком хрящике уха скрывают желание добраться до вымоченных костей, до пряных криков, выпотрошенных рукой Закона.

Закона.

Единственного, что мешает остаткам милосердия стать чудовищным кривым зеркалом благоразумия. Марк вытирает губы ладонью. Хочется пить.
Открытая шея опасно горячит. Острым клыком царапины под челюстью, но следом – веревка. Единственно верный финал их маленькой пьесы без зрителей.

«Для протокола – он сознался».

Орф молчит; взвизгивает острие пера, резкий нажим которого заставляет пластины чуть разойтись – чернила капают на бумагу, марают ее, уродливой кляксой расползаясь по паутине фактурной формы.
За годы совместной службы Карминский выучил каждую интонацию Германа. Обычно – флегматичное осуждение. Сейчас – презрительный изгиб сухих губ, потрескавшихся из-за чрезмерного потребления смешанных со спиртом пахучих лекарств.

«Диагноз? – Aliis inserviendo consumor».

Светя другим, сгораю сам.

Справедливо ли это – сравнивать разрушение с силой созидания? Сотворение – величайшая из бед человека. Воздвигая – умирают. Отдают себя по капли каждому жаждущему, словно источник, родник редкой чистоты, растерзанный жадными руками по кусочку.
Собрать ли разум по осколкам?
Среди льда и камня таится глухая тревога, вывернутая наизнанку хлесткой пощечиной реальности. Был ли мир также красив до того, как его построили люди? Есть ли в Столице что-нибудь, что заслуживает уничтожения больше, что «Холодный Холл»?

Его создатели.

Петр и Андрей Стаматины. Пальцы листают тонкие белые страницы, исписанные твердой рукой. Ровные вычерченные линии строк; истерзанный острый грифель почти рвет бумагу неаккуратным росчерком снизу. Отчаянный танец на грани позора – скандалы, обиды, бесплодные фантазии – ребенок молодого архитектора должен был родиться мертвым. Так говорили, но теперь пришло время откусить себе злые языки.

Постукивая пальцами, Марк глядит сквозь прорези на говорящего без умолку – кем он был? Бедный выкидыш скудной аристократии, едва ли похожий на человека. Строгий костюм и крючковатый нос – его клише, приятно выделяющееся на фоне непомерной болтливости. Он стелется, прибедняется, сыплет обвинениями – ах, как аккуратно, как формально, наигранно, но вместо аплодисментов инквизитор опускает на стол свою маску, обводит ее острые края пальцами. Неожиданная тишина забивает уши сладким медом спокойствия.

– Я могу ими заняться.
Лисья улыбка заставляет болтуна оступиться, нервно дернув плечами, но, к его чести, сохранить хлипкое самообладание.
– Что вы... Они не стоят...
– А вы – стоите?

Каблук испуганно выстукивает по дереву ритм взметнувшегося в груди сердца; может быть, мне стоит заняться вашей ложью?
Карминский укоризненно цокает языком, пальцы небрежно заправляют выпавшую из тугого хвоста вьющуюся рыжую прядь. Может быть, но не сегодня; слишком приторный выйдет десерт.

– Архитектор Стаматин?

То, что осталось. Запах алкоголя дурманит, разбавляет чужой взгляд бурой бездной насмешливого неповиновения. Ему вторит звон лопнувшего от удара глиняного кувшина; истины в вине не сыщешь.

– Если позволите.

Но даже если и нет.

Ладонь опускается на плечо пробегающей мимо юной красавицы тяжелым предупреждением; не стоит так спешить. Она – покладистая – кивает, привстав на цыпочки, а потом скользнув вперед, чтобы высвободиться ненавязчиво, но беспокойно, собрать с пола осколки в темный грубый передник и убежать, выхваченная потоком гомона. Как же здесь шумно.

Достаточно, чтобы не слышать, как, стукнув ножками, опускается перед столом еще один стул, как лязгают пряжки на сапогах, столкнувшись с металлом вставки, когда Карминский садится полубоком, закинув ногу на ногу. На столе – высохшие следы от стаканов, пролитый мимо алкоголь, въевшийся в пропитанное запахом спирта дерево. Напротив – замерший, словно стрелка неожиданно вставших часов, потерявших вдруг пульс хозяина, Петр Стаматин. Взгляд по нему – долгий, скользящий, тонкой паутиной липнущий к каждой расхристанной детали, вымученной черте. Словно со страниц.

– Марк Карминский. – легкий наклон головы; о, не забудь о вежливой улыбке. Ему. Ей – той любезной, что принесла им вновь наполненный кувшин, еще один стакан и пепельницу. Ей дважды смотреть на петлицы не нужно – символ гравировкой блестит в ярком свете люстр. Она с затаенным интересом бросает взгляды на молодого Стаматина: «чем заслужил?».

– Признаюсь, восхищен вашим мужеством, – Марк наклоняется к столу, подхватывает пальцами кувшин за ручку, но наливает только Петру, – так нагло плевать в лицо всей старой аристократии. Похвально, похвально. Все остальные же от вас в восторге.

Терпкий запах табака мешается с парами спирта – Карминский достает из портсигара папиросу и чиркает спичкой. Затяжка, легкие приятно обдает плавящим горячим дымом. Пальцы стучат по столу в неспешной разнеженной задумчивости, стряхивают пепел легким щелчком. Марк, разглядывая Стаматина, протягивает ему портсигар: угощайтесь, любезный.

– Так есть ли настоящая причина так сильно убиваться алкоголем?

Отредактировано Марк Карминский (24 мая 13:00:41)