- случился я. - Петр странно улыбнулся, пряча лицо у брата на груди. - только и всего.

когда все пошло не так? оглядываясь назад, младший из Стаматиных думал, что жизнь его неуклонно катилась под откос с мига его рождения, когда он, уступив Андрею первенство без боя, сделал свой первый вдох посмертно. из них двоих он был самым слабым щенком в помете. пока брат рос и креп, и каждый прожитый им год прибавлял ему сил, Петр жил от болезни до выздоровления. простуда сменялась аллергией, и так цикл шел за циклом, каждый его шаг был об руку с пропастью в надежде не сорваться. сон разума его рождал чудовищ, но
только на бумаге.

иногда ему казалось, что в их семье вовсе не должно было быть близнецов, и акушер не поторопился, диагностировав смерть младенцу, а... предвосхитил события?...

и теперь она идет за ним след в след, кто ее осудит в желании забрать свое по праву?

очередной отринутый чертеж. снисходительные улыбки и взгляды сверху вниз и вполовину ранили не так, как загубленная работа. Стаматин потерял им счет, но так и не научился смиряться с поражением. в Столице понимали, что здание не исчерпывается каркасом, но то, о чем он грезил, перечеркивало мыслимые и немыслимые законы - его мечты граничили с опасной ересью.

да только есть ли кому-то дело до вчерашнего подростка?

Петр уткнулся носом в шею Андрея, жадно втягивая до самых легких родной запах, и опустил ресницы.

- изверился я, Андрей.

он знал, что будет нелегко, и проклял себя дважды по дороге сюда - за слабоволие и глупость. он настоял на том, чтобы учиться одному, и перевозил вещи в общежитие, прекрасно понимая, что принятия у сверстников он не найдет, а торить путь самому будет сложнее, чем видится на первый взгляд.

пока студенты коротали вечера в кабаках, а по ночам затаскивали в комнаты любовниц, он чертил в свете единственной настольной лампы - не для скучной классической архитектуры, для себя. иногда ему казалось, что он почти поймал важную мысль на кончик карандаша (здание - не только лишь коробка из дерева и камня; ты строишь для людей) - но натыкался на очередной тупик. сколько раз он должен был упереться в запертую дверь, чтобы потерять надежду? Петр был упрям, когда дело доходило до истины, которую он защищал, но в последнее время он не ощущал в себе решительно никаких сил.

может быть, один из критиков его работ был прав, и он всего лишь душевно болен, а все его попытки - следствие глубокой травмы?

Петр помолчал, упрямо кусая губы, пока Андрей нетерпеливо разменивал вдох на выдох. горячие ладони укрывали поясницу. Стаматин вздохнул и приподнялся на локте, чтобы заглянуть брату в глаза - и вновь удивиться, как двое близнецов бывают не похожи. на контрасте со смуглой андреевой кожей его собственная удручала фарфоровой белизной - точно крови в жилах хватило в достатке только на одного. на Петре и синяки вспухали вдвое чаще, стоило только коснуться неосторожно. вот и сейчас, если присмотреться, на бедре гематома налилась густой синевой, - в аудитории ударился об угол парты или, может, приложился обо что, пока шел сюда.

уже и не упомнишь.

- я хочу все бросить, Андрей. сил моих нет. - Петр оттолкнулся ладонями и сел, волосы разметались по узким плечам, с шорохом осело одеяло. - нет, теперь уж точно брошу, не смотри так. никто не даст мне строить. а кому нужен архитектор-теоретик? найду себе другое призвание. может...

он вдруг понял, что никогда не представлял себе, что с ним будет, если не архитектура. чем заниматься? куда идти? в чем себя развеять? его руки не были созданы для изнурительного физического труда - это были пальцы художника, не каменщика.

- буду рисовать портреты. - как те бродяги на улицах, работающие за гроши на главной площади Столицы. - работы в мире много, найдется и для меня.

Петр старался звучать уверенно, но голос предательски надломился. Стаматин отвернулся, солнечный свет слетел по острию скул и замер у виска, как метка от прицела.

- это все бесполезно. я и так не выучусь. по классической архитектуре у меня неаттестат. я могу принести проект, который устроит комиссию, но... не хочу. а толку? они занимаются штамповкой. не создают ничего нового. у них есть свой золотой стандарт, и раз я в него не вписываюсь, может, стоит перестать пытаться.

пальцы Петра сжались на крае одеяла, костяшки острыми гранями рвались сквозь кожу.

- они были правы на счет меня. все они. - он передернул плечами, но взгляда на брата не поднял. - думаю, пришло время это признать.

Петр промолчал и потянулся за своей кружкой.
за пару часов кофе успел остыть, разве что не покрылся тонкой ледовой коркой; он потянул пальцами за ручку, прокатывая чашку по полу, и обхватил ее обеими ладоням, сжимая в ломких, измазанных тушью пальцах.

на вкус было кисло и горько, сливки свернулись белыми хлопьями. это за работой Петр мог бы глотать даже бензин, он бы и не заметил, - ему это было свойственно, надолго уходить в себя. обычно за ним тянулся след из забытых чашек, на дне которых к концу недели порой зарождалась новая, непознанная жизнь. Петр был так мало привязан к собственному телу, что мог по нескольку дней обходиться без пищи, оправдывая мнение, что голод - лучший друг художника. в быту с ним сладить было невозможно; все попытки соседей выстроить график дежурств разбивался вдребезги и приводил к ссорам. Андрей это принимал как должное, но они с первого мига рождения делили мир напополам. Петр, решивший отправиться в свободное плавание, не думал, что ему будет так трудно - объяснять людям то, что брат понимал на инстинкте, и смиряться с чужими, чуждыми ему привычками.

но и позволять Андрею всю жизнь принимать за него решения он не мог. защищать, заботиться, брать ответственность - старший из Стаматиных привык к этому с детства, но Петр, чем старше становился, тем сильнее ощущал свою никчемность. Андрей говорил о творчестве и о таланте, а он не чувствовал в себе ничего, кроме усталости и безволия, как в конце тяжелого жизненного пути. а ведь по людским меркам они были все еще мальчишками.

смешно;

он готов был из кожи вон лезть, чтобы доказать (себе, прежде всего), что над ним нет потолка - только бескрайнее летнее небо, упирающееся в плюс бесконечность, но он страшился, что ошибся в самом себе. и в том, что Андрей, возможно, тоже ошибается. верил бы он в него, если бы они, в самом деле, были разными людьми?

- поступишь на архитектуру. - повторил он эхом; глоток кофе обжег нёбо ледяным и горьким. - а дальше что, Андрей? ты возненавидишь ее не меньше, чем ее ненавижу я. чем бы я ни занимался, я прихожу к одному и тому же. любое дело, даже если ты любишь его на износ, под конец не вызывает ничего, кроме отвращения.

Стаматин очертил ногтем рисунок на кружке и сдержал вздох за крепко запертыми челюстями, чувствуя, как внутри вызревает боль и гнев - от собственного бессилия. за каждым знаменитым художником столицы стоял известный меценат, творческая среда была агрессивна и не принимала влияния извне, а давление старых консерваторов все еще ощущалось неподъемной дланью на затылке. творчество - это стезя, за которую ломают не только копья, но и гнут хребты до треска.

- не хочу об этом говорить. - Петр норовисто тряхнул челкой, закрываясь от брата на все замки, но, разглядев в глазах Андрея укор, тронул его за плечо - осторожно, словно одно прикосновение может ударить зарядом тока. - раз уж мы все равно не заснем, может, сходим к причалу?..

***

в доках остро пахло рыбой и перезревшей на солнце тухлятиной. у торговых рядов всегда было шумно - как-то неприятно, визгливо, по-особенному. Петр не любил рыночную площадь. здесь сновало мелкое ворье, пьяно покачивались завсегдатаи дешевых трактиров, налетали плечами вечно спешащие портовые рабочие, от оглушительной ругани которых внутри сворачивалась стальная пружина - как в ожидании удара. Андрей шел, подставив скулы солнцу, Петр опускал глаза, не страшась, но надеясь, что отсутствие зрительного контакта избавит его от нежелательного внимания со стороны праздных зевак. почему-то из двух братьев не везло именно ему - на незнакомцев, желающих посреди улицы завести светскую беседу; на нищих; на пьяных; на бродяг и излишне бдительных стражей порядка.

в этот раз ему повезло. они спустились по каменной лестнице к самому берегу и побрели по набережной. ветер трепал волосы, раздувал полы рубашки, забирался за шиворот, пуская мурашки вдоль спины; Петр передернул лопатками и окинул взглядом край берега, на который море с рокочущим шумом выбрасывало водоросли, ракушки и плавник. Он так крепко задумался, что не заметил, когда Андрей накинул свою куртку ему на плечи. Чем дальше они шли, тем меньше людей им встречалось по пути, тем выше поднималось солнце. Наконец, им пришлось скинуть сапоги и двинуться к неприметной тропе между двумя огромными каменными валунами. Петр без труда, как в детстве, протиснулся сквозь узкий проход, а вот Андрею пришлось тяжелее. Петр даже подивился их различию.

словно один из них оставил другого далеко позади.

"мы Город построим, близ моря у гор. диван - это горы, а море - ковер. вот лестница, школа, здесь Башня, а там - огромная гавань стоять кораблям".

детский стишок, навеянный из детства, ложился на навязчивый уличный мотив, пока Петр и Андрей возводили игрушечный город из воды и мокрого песка.

прийти сюда было глупо, еще глупее - предаваться полузабытой детской игре, но руки не поспевали за мыслью. Петр утер нос рукавом и фыркнул, когда Андрей потянулся, чтобы смахнуть засохший песок с его щеки.

- это так нелепо, что достойно акта суицида. - пробормотал Петр, выглаживая прикосновениями дом-коробку; песок забивался ему под ногти. - но это, наверное, единственное место в Столице, в котором я чувствую себя на своем месте, знаешь?

Петр улыбнулся. впервые за день - ярко и искренне. его слова потонули в шуме волны, обрушившейся на берег. морские брызги яркими бусинами украсили рукав андреевой куртки.

- еще воды нужно. принесешь?

Петр, расстелив куртку, упал на нее локтями, подставляясь солнцу, а затем и вовсе стек на спину. воронка острым жалом впилась ему в бок, и Стаматин, вытащив ее из-под себя, сжал ее в пальцах у самого стебля,

как розу.