Время берет свое. Не щадит – душит. Стрелка оборот сделать не успевает – рушится, в глухом молчании валится на скалы: ни лязга нет, ни крика ржавого металла, поеденного ветром и солью. Рушится башня, по кирпичикам рушится, валится, как песок сквозь пальцы, и ведь уже не спасти, не собрать. Механизм давно уже скрипит, надрываясь, а сейчас в нем каждый винтик дрожит, выскальзывает, стачивая заострившиеся углы. Рушится башня, а вокруг море с водой угля цветом и бездной вместо дна. Валятся кирпичи в тишине и падают, падают, падают вниз до бесконечности, растворяются, пока ничем не станут. Но здесь ничто так просто не исчезает. Когда-нибудь и они вернутся. Вернутся – да. Но какими?
Повсюду в Городе плакаты, рисованные плохо, но с усердием. Черты угадываются, угадываются лица, Хан каждого знает, каждого помнит. И портреты эти – по-детски наивные, будто сошедшие из сказочных миров, где вместо растрескавшихся мостовых парадные площади. Смотрят большими глазами с бумаги, испуганные, кричат словно: «Спаси!», бьются рассеченным лбом о разбитое зеркало изнутри, но никак не вырвутся. Спаси. Вытащи из-под завалов, да только кирпичи все глубже в бездну тянут, до костей кожу сдирают. Спасти – кинуться в этот угольный омут и заглянуть в глаза черноте. Но что тогда после этого останется? Сломанный механизм. Маленьким молотком по слабой шестеренке, болтающейся меж двух больших, стукни посильнее, не робей, раздави.
Башня часовая – ребенок. Сломанный. Потерянный. Он где-то там, кричит под завалами, растворяется в соленой морской воде, глотая ее в попытке выпить до капли; «а может, удастся докричаться?».

Пересчитай. И Хан считает. Каждого поголовно, поименно, крепкой хваткой тянет за лоскутный песий нос и стягивает очередной капюшон. Взъерошенные, но живые. С синяками, губами искусанными, рассеченными скулами, но дышат, радуются, играют, по граням прыгают, миры множат. Вот тебе и песочница, вот тебе и чудные острова, вот и Театр, где спектакли не прекращая играют. Жутко это, на лицах улыбки резиновые, но кому кошмар, а кому потеха. Главное, чтобы в места, где Хан бывает, не забредали. Чьи же это страхи? Чьи волнения, чье море черное, соленое из-за слез? В чьем разуме гибель бездной потчуют? Загадка. И грани всё тускнеют – гаснет мир. Очередной ребенок. До боли руки в сотый раз не сожмешь уже – не почувствуешь.
Недосчитался. Недосчитался. И шов опять разошёлся, как бы самому на куски не развалиться. Хан на коленке бинт туже затягивает и на часы смотрит. А времени всё меньше, и никогда стрелка не соврёт, даже не притворится, не скажет: не торопись, все успеется. Лгунья.

Воздух Города словно злой морок. Душный, пряный, травы зацветают, превращая горизонт в облако пыльцы и степной пыли. Сердце на раз-два бьется. Глубже вдох. Каспар сходит с последней ступеньки и оглядывается: Многогранник отсюда напоминает что-то по-настоящему уродливое, искривленное, неправильное. Наверное, именно таким его и хотела видеть Нина, хотела, чтобы у других он вызывал только пугливое отвращение; «отведи взгляд, не смей смотреть, там чужие земли».
Еще не сильно стемнело, но потаенное чувство присутствия все ярче загорается; и чем ближе к Горнам, тем глубже прорастает корнями в груди необъяснимое ощущение, словно черная нить тянется вереницей неразборчивого шепота в один из домов. Хан думает – нет, знает – Мария не спит. Листает исписанные страницы дневника озябшими пальцами в поисках одного единственного ответа на все незаданные вопросы. Не найдет, не так. Правда простой не бывает, ее усердием не купишь. Правда любит страдания.
Иногда она слишком тяжела, чтобы принять ее такой, какая есть. Кто прав? Не важно. Кто виноват? Кандидат найдется. Главное, чтобы верный. Взрослые может и любят над невинными самосуд – «какой уж самосуд, когда вина на лицо?» – вершить, страхом здравый смысл в клетке разума задавливая. Но только не он, не Каспар Каин. И не Ноткин – этот хоть и упрямый, но в этом деле все сгодится. Все, но особенно – упрямство. Пока носом всю землю не перепашешь, вынюхивая след пропажи, не успокоишься. Но было бы, кого вынюхивать. Хан отчего-то чувствует, что все это не просто так, что не могут дети сами вот так исчезать, а потом возвращаться не собой. Не бывает такого. Не бывает. Не верит. А если и уходят, то зачем, куда и как? Слишком много вопросов. Слишком мала вероятность найти один единственный ответ на все. Не выйдет.
Хан рыжую макушку Ноткина сразу видит: маячит впереди, прихрамывает. Один пришел? На станции больше никого нет – это хорошо. Лишние уши здесь не нужны, под маской таинственных пропаж кто угодно скрываться может. Каин, пока идет, вокруг оглядывается: и правда, ни души, даже Двоедушников других не видно.
– Недосчитался, – Хан приветствует мрачными новостями и на край платформы садится, опуская локти на колени, смотрит в сумрачную степь – интересно, оттуда они вернутся? – Что Вторые? Тоже пропали?
Каспар на Ноткина только раз смотрит, пока задачку в уме решает: пропади он, куда бы Артист пошел искать? И ведь у многих во Вторых псы были. Что с ними сталось? Смогут выследить? Хан о философии Двоедушников не так много знает, но слышал, что одна душа без другой не может, тянет их друг к другу, крепко узами связаны. По крайней мере, так Ноткин говорит, а сколько правды в его словах – покажет время.

Отредактировано Хан (25 апреля 14:02:46)

Хан несколько секунд Ноткина холодным взглядом смиряет, но не говорит ничего. Холодным, кажется, только с непривычки. Разучился чего-то хорошего ждать, да и ровным счетом хорошего было мало. Ему не до них сейчас – о них Каин говорить и думать не хочет. К чему? К новому непониманию. К разодранным коленям. К синякам очередным. Время разговоров уже давно прошло, а третий шанс – это слишком великодушно. Поэтому в ответ Каспар лишь хмыкает, не учи, мол, жить.
У Двоедушников своя правда. Они ощетиниваются, защищая ее. Когтями рвут, рычат. И Хан чувствует, как Ноткина это задевает. Чувствует, но совсем не жалеет. Лучше бы не о споре "кто прав, кто виноват" думал, а о том, как свой зверинец вытащить из жадных и злых рук. И не просто вытащить, но живыми вернуть, здоровыми, самими собой, а не лоскутными куклами, набитыми листьями, опилками и сеном. В кого они превратятся? В кого они превратят других. Может, это вовсе и не дети возвращаются. Может, другой кто-то. Каспар за эту мысль цепляется и, чтобы не упустить, пальцы в замок точно также сцепляет, прижимается к ним губами и пропускает слова Ноткина через внутренний фильтр. Девается куда-то. Душа.
– Не они это вовсе, – Хан совсем тихо говорит, не разобрать, а потом выпрямляется, смотрит куда-то поверх рыжей макушки, словно за ней – тени, следящие, кто-то, кто может подслушать. – Может быть они назад не приходят. – Каин голову чуть вперед наклоняет, глядит на Ноткина долго, внимательно, кривит губы и на мгновение проваливается в мрачную задумчивость. Мир словно не на своем месте. Съезжает, меркнет, рвется на заплатки. Солнце совсем садится. Утопает в степных болотах, и вместе с ним исчезают в темноте оставленные следы. – Ты последи за теми, кто вернулся. Вдруг что-то необычное заметишь.
"Помимо того, что они и так другие", – про себя думает Хан, но не говорит. Ноткин-то поймет – он всегда с полуслова понимает, иногда, правда, упорно прикидывается, что нет. От вредности или от скуки – пойди и разбери, что ему в голову пришло. С фантазией у прохвоста хорошо, только что с него взять? Хан любил наблюдать, тогда еще, в Многограннике, чужие сны смотреть. Отвлекало от другого, тяжелого. А Ноткин, должно быть, так до сих пор и думает: фантазии эти отвлекать только и могут, а жизнь вот она, на земле, среди людей. На складах у бандитов под ножом – с насмешкой думает про себя Каспар, но не особо веселится, скорее больше огорчается. Однажды доиграются, нарвутся, накусают чужую лапу, надразнят. И тогда их с земли этой в Жилку смоют если не псы, так стервятники. Поберег бы он себя, так и других может спас. На земле ведь не смерть ищут, так ведь? Это у Хана в Многограннике сплошь и рядом иллюзии, как Двоедушники повторять любят, твердолобые. Все упрямые, как один – тот самый один, который здесь. Этот вот среди них самый упертый. Но сегодня уж сюрприз за сюрпризом: и на переговоры первый, и на перемирие. Но Хан не дурак, сам понимает – тут и думать нечего. Либо мы, либо они. И сейчас "они" – это те, что детей забирают. Меняют. Лепят пародию, глину с костями мешают, но душу не знают, откуда взять, чтобы в тело вложить. Не на счет жизней дело идет, на время. Каин на часы смотрит, в ладони уместив, но стрелки даже рассмотреть не пытается, не в них дело, не в них. В другом – в вопросе, когда их, Хана с Ноткиным, очередь настанет, и как тогда поступать.
– Немного. Пара всего. – Каспар из кармана бритву вытаскивает складную и левую ладонь распрямляет, смотрит внимательно, вертит. – Но я скажу, они не тронут. Если что, помогут. Только вот война у нас, никуда не денешься. Война, но с другими. С теми, что забирают людей, а возвращают кукол. С ними. И, Ноткин, если меня заберут, – Хан спокойно говорит, хмурится только, когда приставляет острие под мизинец и, надавив, ведет наискось на бок ладони, делает аккуратный надрез, – а потом найдут, то проверь потом – меня вернули или не меня. Потому что если не меня... – Каин зло смотрит в сторону, туда, куда рельсы уходят, но не договаривает. Складывает лезвие и в карман сует, сжимает пальцы. Крови несколько капель на землю падают, впитываются. Пусть будет. Жертва. Дань. Как Тая говорила. Да только больше на клятву похоже. Найдет их Хан. Не позволит он в своем Городе детям пропадать. И умирать не позволит. Если понадобится, так всех под замок посадит и выходить запретит. Сам рисковать будет. Кому, как не ему?
Каспар хмурится, взгляд искоса на Ноткина кидая, ловит ускользающую мысль за хвост, да только та вырывается все же. Показалось, что ли? Он на Многогранник смотрит, мягкое свечение которого даже отсюда видно. Может, и получится. Может, убережет.
– Кому – потом узнаем, когда прижмем. А вот зачем... Проверить надо.
Хан носком ботинка под сухую траву подрывает, думая о чем-то своем. О книгах. О суевериях. О сестре своей. И о том, что в Башне видел. Не к добру. К очередной загадке, к гулу смазанного механизма, запущенного если не им, то кем-то еще, извне. Зло всегда снаружи. Всегда. И легче его не пустить, чем внутреннее выпустить.
– Когда поймем, кто им нужен и как выбирают, тогда и схватим. А до тех пор – зря не рискуй.
Каин снова про себя договаривает, но на этот раз даже мысль пресекает – не хочет и думать, не время сейчас язвить и старое поминать. Стемнело уже, а тьма – она всякую дрянь привлекает.
Так что не рискуй. Нельзя.
Хромой ведь.

– Да куда ты пойдешь со своей ногой? – Хан рявкнуть хочет, да только то ли от удивления, то ли от злобы, знает, что сорвется, сломается юношеский голос, поэтому он только рычит холодно, будто отмахиваясь. – Чтобы лезть на рожон, надо знать "куда", дурья голова. – Каин уже по-старому сдержанно хмыкает и потирает пальцами содранные костяшки на руке – сам не помнит, когда и где подрал. Что-то в памяти щелкает, выстраивается в размытую линию, а потом угасает, выскакивает за пределы сознания, словно где-то там, внутри, барьер, за который заходить нельзя. Может, защищается так. По-глупому, по-детски, но кто же они, как не дети?
"Не смей". Придумал ведь. Указывать начал. Ноткин из огня да в полымя все время прыгает. То в друзья, то во враги, то память старую ворошит, то командует. Пусть лучше не забывает, с кем говорит. Каспару его слова не указ, он себе законы сам устанавливает и сам их отменяет. На войне как на войне. А ведь кто-то явно против них злонамеренную кампанию ведет. Нет такой причины, по которой во благо могут такое с людьми творить. Не существует. Не в этом мире – он реальный. Это иллюзии Башни могут лгать, но там ты знаешь, что все это – просто игра, твое воображение, твой мир, твои эмоции, ничего больше. Чистое вдохновение, навеянное переживаниями. Но то, что происходит с детьми здесь, в этом самом месте, что зовется Городом, переходит все рамки. Каина это злит. Нет – это злит Хана. Его семья здесь ни при чем. Ни они, ни любой другой взрослый и пальцем не пошевелит, чтобы найти всех и каждого, кто пропал, чьи лица нарисованы на старой бумаге, на содранных обоях, чьи имена написаны прямо на стене краской. Родители? Одни убиваются горем. Другие считают доходы. Кому еще есть дело до исчезнувших? Только другим детям. Тем, кто за них в ответе. Ноткину. Хану. Им в первую очередь. Это их люди пропадают. Какие они лидеры, если не могут уберечь самое дорогое – детство, жизни?
– Да и не будешь ты за моей Башней смотреть, когда, – Каспар вдруг смаргивает, хмурит брови, – если случится что-то. Слишком много для тебя ступенек.
Он вместо улыбки бросает на Ноткина насмешливый взгляд и опускает ладонь на край платформы, стучит пальцами, обдумывая собственные слова. Может, правда. Никто не знает, кто станет следующим. Никто не ждет, что утром его не станет. И что Ноткин, что Хан – не доверят свои царства друг другу. И не потому, что враждуют, а потому, что знают, что перекраивать начнут одно под другое. А не в этом смысл игры, не в этом война, не на уступках мир клином сошелся. Но сейчас – не игра. Сейчас вместо деревянного меча Каспар готов вытащить из ножен настоящий, вместе с лязгом закаленной стали принимая обет – воителя, защитника? Время рыцарства давно прошло, но только не там, где главными остаются дети.
– Встретимся здесь, когда что-то узнаем. Или когда пропадет кто-то еще. – Каин говорит это неохотно, но понимает – и принимает – неизбежность. Сейчас они бессильны. Пока не знают, где искать и от кого беречь. Будет лучше, если собрать всех беспризорных в Башне и наказать неделю-вторую переждать там. Там их никто не тронет, никто не обидит, никто не подменит. Их душа с ними, укроются среди граней, так никто, кроме Хана, и не отыщет.
Вот он и цепляется за это.
– Ноткин, – Каспар поворачивается к нему, смотрит долго, оценивая, удачная ли это затея, говорить такое, – пусть ко мне приведут тех, кто вернулся. В Башню.
Это может и сработать. Роза ведь – не обычная. Роза – она на душу чутко реагирует. На душу и на ее отсутствие. Если она все еще в теле, если тело – не подделка, может и удастся пропавших к жизни вернуть. Все дети в Городе когда-то по граням гуляли, свои миры делали. Если почувствует сердце зов мира своего – то не все потеряно. Но если ответом станет тишина... Тогда все окажется куда серьезнее. И об этом хочется думать только когда – нет, если, это подтвердится.
И если Ноткин не заупрямится, как это обычно бывает.
Хан думает слишком о многом одновременно: и о снах, и о детях, о странных видениях, о Башне, о приезжих. Пытается распутать тонкую вьющуюся ниточку озябшими пальцами. Но сколько не бейся, если будешь каждый узел развязывать, остальные только больше запутаешь. А потяни за правильный конец, тогда весь узор распустишь без лишней ругани.
Еще бы найти, еще бы успеть; Хан на Ноткина украдкой смотрит.
– Сам тоже можешь прийти, если захочешь.
Каин заметку про себя делает – зарубку – второй раз позвал. Третьего уж точно не будет. Но сейчас – другое дело. Сейчас уж лучше так, сквозь сжатые крепко зубы, но гордо. Свое он бережет одинаково хорошо. Что Город, что Башню, что людей.

Отредактировано Хан (4 мая 11:25:36)

Хан ничего другого и не ждал – знал, что атаман откажет. Даже вроде бы не обманулся, не огорчился, предсказал ответ. Только все равно понадеялся где-то в глубине души, что будет у них еще настоящее перемирие, хотя бы на время такой серьезной внешней угрозы: объединиться против врага, вырезать его, словно язву, с лица Города, а потом уже сколько угодно друг другу синяки набивать. Но это они всегда. Сейчас меньше, правда; раньше, когда все только началось, до крови дрались, царапались, кололи. Не сильно, но достаточно, чтобы тех, кто помладше, напугать. Хан их подловил на этом и от войны бездумной увел, пусть себе спокойно в Башне живут, играют, уходят и приходят, когда угодно. Это вот те, Двоедушники, предатели, могут огрести за то, что на Башню огрызаются. Был дом, был мир. Но, видно, без ссор нельзя. И немудрено: Ноткин-то свободу любит, всегда таким был, сколько Хан его помнил – шебутной, взъерошенный вечно, непослушный, сам себе на уме, а до чего ворчливый, упрямый, в общем, самый...
Лучший друг.
Был когда-то. А сейчас, наверное, уже не хочет им быть. Да и неважно это больше; Хан то что должно сделает, а остальное пусть все погорит. И дружба, и вражда. Живой и ладно.
Каин на Башню снова смотрит – только она молчаливо верна, несгибаема, стоит на своем, крепко корни в землю пустив. Хан на нее отвлекается, нарочно, потому что она помогает не думать о чужих словах, не воспринимать всерьез, не осмысливать. Потом, когда время будет посидеть в задумчивой тишине на самом верху, слушая голос цветущей степи у себя под ногами. А сейчас Каспар только коротко кивает, даже не говорит ничего в ответ, мол, и так понимает причину отказа, объясняться не стоит. Да и верно ведь Ноткин говорит – своих не бросают. Ни первых, ни вторых. Только не знает он, что у Хана даже на этот случай если не план, то кое-какие соображения есть о том, где Двоедушников укрыть в случае опасности, если те откажутся со своим зверьем расставаться.
Обо всех он заботится, даже о врагах. Хочется об этом "дурьей голове" сказать, что, смотри, не Башня на первом месте у князя на уме, а люди (особенно те, что в Многограннике, но это ведь неважно?).
А иногда – и кто-то конкретный. Хан уже взгляда с Ноткина не сводит, когда тот говорить начинает. Внимательно смотрит, пристально, зло отчего-то: "Ты только попробуй, я же на капюшоны тебя пущу". А потом внутри ниточка напряжения лопается, когда речь о Ласке заходит. Каин даже удивляется немного, но виду не подает, только расслабляется и уже спокойно глядит, ногой в воздухе болтая. Ноткин, болван.
– Разумно, – соглашается Каспар, медленно кивая и прокручивая про себя мысли атамана, словно в отражении. – Мертвые много знают, особенно, если Память жива, – он это чуть тише добавляет, куда-то под ноги посмотрев. Мертвые много знают. Стало быть, они оба к мертвым собираются. И Хан как никто другой верит, что это может помочь. Нужен, правда, тот, кто с мертвыми общается. Ласка или... Хозяйка. – Да и проведать ее нужно, рассказать, предупредить. Выйдет толк.
И замолкает. Вроде как – договорились? Да. Все обсудили? По делу – все. Вроде и расходиться пора, стемнело уже, а дел уйма. Каспар себя в руки быстро берет, и минуты не прошло, потирает коленку забинтованную и на ноги встает.
– Выяснишь что-нибудь – посылай весточку. И потерянного отправить не забудь, вдруг вернуть получится.
Каин хмурится на мгновение, взгляд опуская, а потом опять на Ноткина глядит:
– Бывай, атаман. Встретимся еще.
Может, завтра, может, через день, а может, неделю придется ждать. Они ведь только начали к истине подбираться, первые шаги по высоким ступеням к знанию сделали. Главное, не оступиться, не провалиться в пропасть, из которой не выбраться, не попасться. Хан поэтому не оборачиваясь прочь шагает, в кармане пальцами лезвие поглаживая. Ранка на ладони немного щиплет, но это терпимо. Зато теперь, когда... Если вдруг что-то случится, Ноткин хотя бы знать будет, кого вернули.
Каспара. Или нет.

Отредактировано Хан (7 мая 16:22:47)