Нынче на Горхоне дышать выходит в полгорла, как в Степи, когда твирь в цвету. Только на просторе душно, сладко, привольно и голову кружит, а здесь вдоль улиц вьется, цепляясь крюком под ребра, аромат скорой беды, тянет, сматывая на кулак скользкие потроха. Артемий сам не замечает, как принимается вдыхать пореже, хватая воздух приоткрытым ртом словно в смердящей трупьём покойницкой.

Рано, но город не спит, ворочается под грузным покрывалом, пытаясь скорее сбросить оковы отступающей ночи. Артемий, отвыкший от тихой утренней возни — Столица оглушает в любое время суток, - настороженно замирает в нетопленной тени каждого домишки, прислушиваясь то к себе, то к дороге. Хватит, побегали, - думает устало.

Под глазами залегли глубокие тени; ранние заломы вокруг губ заострились как отпечатки смятой бумаги. Артемий оглядывается по сторонам, сворачивая в знакомый дворик. Ныряет в тень низкой арки, пригнув голову и ссутулив широкие плечи. В детстве они воровали у Каиных яблоки да лазали по заборам, пытаясь дотянуться до солнца. Тогда арка была Артемию не по зубам, не по затылку,  а теперь, ишь ты, приходится пригибаться.
Вымахал, медвежья лапа.

Окна затянуты светлыми занавесками, зашторены наглухо и неплотно прикрыты ставнями. Час ранний, сторона солнечная. Артемий замирает у порога, испытывая топкую неуверенность, скребущую за грудиной. Мотает головой как молодой бычок и делает решительный шаг.

Первым делом он заглядывает в кладовую, хватает из корзины на полке головку солоноватого сыра, разламывает в пальцах и съедает в три укуса. Он успел отвыкнуть от степняцкого пряного посола, щедро напитанного травами — ощущения такие, словно проглотил воспоминание, холодным сгустком осевшее на дне желудка. Мгновенно подкатывает тошнота и Артемий отшатывается от полок, вываливается в коридор и плотно притворяет за собой дверь.

Наверху кто-то не спит в ранний час. Слышны шаги, скрип пружин старого матраца. Бурах запрокидывает голову, будто обучен смотреть сквозь потолок, и буравит взглядом доски.

- Исидор, вы вернулись? - доносится до него сквозь толщу стен.

Артемий хмурится лишь сильнее, сводя на переносице светлые брови, засунув руки глубоко в карманы, как делал ребенком нашкодив. Причина по которой он остается на свободе, называется “презумпция невиновности”. Сабуров ни на миг не дает забыть о том, что он, а не кто. Да и шабнак бы с ним, с исправником этим, который только и горазд, что брови супить словно строгий учитель. А на деле, что? Пшик. Артемия вот арифметика в школе тяжело давалась, а Сабурову видимо логика: спросить не мог, где, мол, Исидор Бурах, помер ли или в степь пошел? Уж стал бы Стах врать.
Стал бы?

Бурах взлетает по ступеням, перескакивая через три, словно специально игнорируя дом, который покинул десятилетие. Ни разу ведь не возвращался, да и писал редко, а письма всегда составлял сухо, так, словно рука бы отвалилась лишнюю строчку черкнуть.

На самом деле: боится Артемий. Боится найти что-то, чему не имеет понятия, что не может сличить с картинкой памяти. Боится, что вернулся туда, где не ждут.

Ни черта тут не изменилось, словом. Только гобелены на стенах подновили, а лестничные перила заново ошкурили и залакировали: от них все еще едва различимо веет керосинкой. Половицы знакомо скрипят, окна давно не мыты, пол бы заново подкрасить не мешало.

Рубина он находит там, где и рассчитывал. Отец писал, что взял его под крыло, когда Артемий уехал. Стах и без того у них почти что жил, когда — всегда! — домой идти не хотелось. Ели за одним столом, спали в одной кровати, книжки вместе читали, плечами бодаясь, коленями сталкиваясь; по городу носились, степь изучали. К Каиным, опять же… Совсем ведь не разлучались если подумать. Это потом уже года за два до отъезда разлиплись со страшными муками, с кровяными корнями наружу, когда Гришка окончательно между ними втиснулся, как ножом полоснул, а Стах, забросив забавы, ушел с головой в обучение. Тоже поди о Столице мечтал, но молчал. А Артемий бы с ним поменялся с превеликим удовольствием. Да только какой бы Исидор не был справедливый, но все ж своя плоть не чета чужой.

- Письмо твоё получил вот, - бурчит Артемий, привалившись плечом к дверному косяку, оббегая знакомую комнату краем глаза. Вот она-то изменилась больше прочих.

Стах оборачивается так резко, что свободная рубашка на нем надувается парусом. Бурах цедит улыбку, но замечает взгляд и серьезнеет. В руках у Рубина холщовая сумка наполовину забитая каким-то тряпьем. На постели, столе и тумбе в стопках замерли книги, - часа своего ждут. Эти берем, эти не берем, а вот эти и в руки брать жалко. Личного у Стаха всегда было так мало, будто боялся, что в потоп не унесет в карманах. Одна старая холщовая сумка одежды (они в ней яблоки и сухари с изюмом к кургану таскали, или в такой же, кто разберет теперь?..) и книги — все его богатство. Бурах обводит великолепие долгим взглядом и запоздало понимает.

- Отец тебя выгнать не мог. Сам решил?

Артемий сроду не знал, что возвращаться - это так муторно для души. Как будто тебя наизнанку вывернули, тупыми ножницами кроят и обратно зашивают, да все не так, сикось-накось, вкривь и вкось, не теми нитками, по обратному хвату.  И вот ты уже не ты, как химера, вылепленная из чего под руку попалось (домыслы, чаяния, сплетни, пустые надежды, все в кучу намешано), балансируешь себе на кривых тоненьких ножках по канату над пропасть. Справа от тебя прошлое, куда не шагнуть, слева - будущее, куда не провалиться. И что ж остается?
Не сорваться.

Бураху никогда не нравилось чувствовать неловкость. Форель в детстве из-за него часто слезы лила (она вообще была жуткой ревой и над раздавленной по неосторожности божьей коровкой могла полдня убиваться), так Артемия всего аж перекашивало. И успокоить не может, и добить не решается. Стоит себе, пальцы ломает, челюсти сжав так, что губы точно белая суровая нитка в кривом изломее. Но не уходит. И не извинится. Будто кто слово над ним заветное сказал, окаменев Бураха с ног до макушки. Словно слова горло забили.

Это уже потом, когда Стах его под ребра теснил, из Артемия как из автомата пули-“прости” вылетали - быстро, наотмашь, отстегивая по лицу ударной волной и себе и людям. А все Рубин: ему и приходилось перед зареванной девчонкой отдуваться, мол, ну дурак, ну медведь, да не хотел он, красивая ты и нос совсем не картошкой честное слово.

- Может и я, а тебе какое до того дело? - супится Артемий, почесывая зудящую щетиной скулу. Быстро она у него пробивается, к вечеру уж колет пальцы, накидывая и без того по-степнячье хмурому лицу годков десять. В Управе-то побриться точно негде было. В Управе и заснуть по-нормальному не случилось. Всю ночь Артемий проворочался на слежавшемся топчане с боку на бок, ребра отдавливая. Пахло от матраца старым сеном, нездоровым, поганым - нельзя так с травами.

Стах смотрит на него снизу вверх: поднимается от мысков запыленных растоптанных ботинок до подбородка, а вот в глаза заглянуть избегает. Злится - вон как желваки под заострившимися скулами ходят того и гляди пергамент кожи вскроют и наружу прорвутся. Дурак Рубин только с другими рассудительным слыл, сам же никогда не умел с эмоциями справляться, пусть их немного в запасе было, но уж если накрывало, накатывало, то вспыхивал как керосинка, не зная куда желчь выплеснуть.
Артемий запомнил.

- Меня отпустили. Обвинения пока не сняли, но те трое личности весьма специфичные... Бандиты, одним словом. Даже Сабуров это понимает, так что наказания меня может и обойдет.

А может и не обойдет, да только Артемию даже думать об этом невдомек. Повесят? Не утопят. А утопят, так и вешать нечего будет. Будь что будет, в общем.

Стах прожигает его взглядом, сверлит дыру точно в переносице, бурит упрямо до нежной косности добираясь. У Артемия и так голову ведет после полубессонной ночи, так еще за глазами нарывать начинает, по вискам расползается. Он отмахивается от боли как от назойливой мушки - не до тебя сейчас, - и делает шаг к столу. Хватает отложенную в сторону книгу, раскрывает на первой попавшейся и бежит глазами по строчкам.

Письмо отца рвется из кармана на его груди - приходится ладонью прихлопнуть.

Стах непонимающе хмурится (он-то ожидал оправданий? ругани? к драке готовился?) и складывает на груди ладони крестом. По глазам видно, как хочется ему вырвать книгу из рук Бураха, захлопнуть и спрятать подальше, но он упрямо ждет, дыша на счет как в детстве, когда по перилам мостков через Жилку ходить боялся.

Ладно, разговора у них может и не получится, а вот все остальное…

Бурах пользуясь откровенным Стаховым замешательством - тот стоит истуканом посреди разграбленной комнаты и все смотрит волком, не зная, чего ожидать от него-чужака, бывшего когда-то самым близким другом, - хватает сумку и не церемонясь переворачивает раззявленной глоткой над креслом. Тряпье валится комом, разлетается по вытертой обивке. Следом за ним выпадает кожаный кошель и небольшая сумка с инструментами, плюхается на пол, замирая у ножки. Стах отмирает и почти рычит, кидаясь к вещам, но Артемий заступает ему дорогу, тесня к кровати. Смешно, он все еще выше пусть выигрыш с годами сравнялся двум пальцам.

- Слушай, брат, не дури. Взялся об отце заботиться, так куда сбегаешь? Я сюда возвращаться не собираюсь где-нибудь на Складах поселюсь, найду приют, не околею, а ты оставайся, - Артемий замирает, ощущая под ладонью как заполошно частит стахово сердце. Кожа у него холодная, и от горячих рук Бураха через тонкий рубашечный лен идет крупными мурашками. - Я только Исидора дождусь, поговорить нам нужно, а потом уйду. Пустишь или прогонишь? Ведь ты теперь в этом доме хозяин, - Артемий улыбается с легкой грустью, но видимо берет неверный тон, потому что Стах отшатывается от него прочь, бьется коленом о кромку кровати и щерится как дикий зверь.

В зрачках его теперь была не только обида, там еще и презрение на дне притаилось. Ревность, зависть, тоска и осколки предательства, вспыхивающие алыми искрами. Артемий на мгновение теряет дар речи, так резко ощутив его изнутри, словно в шкуру чужую завернулся. И понимает отчетливо: зря пришел. Зря вернулся.
Всё зря.

Голодный он и правда что смерть твоя. Как с поезда сошел, так все думал о тарелке горячего супа, пока под ребро не пырнули — тогда и думать об ином пришлось да вскорости.

В Столице же как: не каждый вечер спать на сытый желудок лечь удавалось. Хорошо если три разочка из седмицы, а то и ни одного вовсе. Пока учился и жил вместе со всеми, получалось худо-бедно перебиваться в университетской столовке на казенных харчах, да только Артемий всегда жрал в три горла, такого проще убить, чем выкормить и на ноги поставить.

Когда стал подрабатывать с деньгами вроде стало получше, но тогда-то и выперли вслед за проваленными с треском экзаменами после половинки второго курса (одну углубленную латынь он валил подчистую раз пять не меньше). Артемий даже не расстроился: Столица большая, поди найдет где знаний-то получить. Способы его всегда интересовали в последнюю очередь.

Анатомию он знал в тонкости просто потому что знал, так человек знает как дышать нужно, есть, пить, моргать, да и линии с детства чувствовал нутром, рука у него, опять же, была точная и уверенная, смелая рука, которая за время студенчества ни раз жизни спасала. Ему же не диплом был нужен, а практика, за этим и приехал. А всяких там Привесов пусть изучают прочие, от одного вида крови которые на три такта белеют.

Два года вроде в большом городе прожил, а как здесь все устроено так и не пронял, остолоп. Да, в Столице-то не до изысков было.

Артемий свою тарелку уминает по-солдатски быстро, едва по ободку не вылизывает (но куском лепешки все ж дно тарелки подбирает). Глядит поверх кружки на оставленный Стахом суп, что уже пленкой подернулся, и почти наяву лапу загребущую к нему тянет. Рубин не противится его голодному взгляду, в ответ изучает его пристально и чуть кривит губы (в и этот миг у него незнакомое надменное лицо), словно за одним столом с Артемием ему теперь сидеть тошно. А ведь в детстве каждый сухарь надвое делили и никто не смел, пока другой не.

Артемий только сейчас понимает, что детство их действительно прошло, осталось где-то там за горизонтом событий. Они друг другу теперь все равно что чужие: и слову не пристать, и взгляду зацепиться не за что.

Бурах ловит себя на мысли, что совсем не знает, как Стах жил тут без него; без их дружбы — разве же выжить ему было? Но быстро обрывает себя, закусывая щеку изнутри — сам виноват. Надо было написать, спросить, ухватиться. Ведь один не может вечно держать натянутой руку. Если вовремя не поймать доверчиво поданные пальцы после стоит рассчитывать только на кулак под ребра.

А уж лучше бы был кулак, чем полновесное густое как взваренный кисель молчание. Синяки заживают, рубцы стягиваются, а что делать с поломанным сердце Артемий не знает до сих пор. Злится Стах и правильно делает, имеет все на то основания; Бурах тщетно пытается делать вид, что ему все равно, однако же каждым взглядом бывшего друга его прошивает навылет вдоль позвоночного столба, окатывает сожалением, по-болотному топкой неуверенностью и слабостью, от которой за коленями острыми когтями щекочет.

Рвется из него детское и глупое: не виноват я! А кто виноват, Тём? Шабнак степная?

- Ст… - в нос бьет гнильцой раньше, чем Артемий успевает закончить. Он едва удерживает себя от того, чтобы пережать ноздри пальцами: нехороший, грязный запах оседает на корне языка липкой сукровицей, он на редкость неуместен на освещенной мягким газовым светом, пропахшей запахами еды и уюта кухне старого отцовского дома. Но в прихожую уже вваливаются непрошенные гости. Стах суетится, зло зовет его по имени, забываясь, и Артемий встает, на ватных ногах бредет к нему предчувствуя беду.

Червь замирает и шарит выпуклыми глазищами по усталому лицу Артемия. Он вскидывает замотанную в тряпье руку, словно хочет ткнуть Бураха пальцем в грудь, проверив - а реален? Но не решается. И вместо этого хрипит как будто камни меж зубами трет:

- Пусть разнимает он, эмшен бэрхэ. Би хара. Он видит. Не ты.

Артемий чувствует, как взгляд Стаха острым лезвием впивается ему в висок, но не говорит ни слова. От пришедших пахнет кровью, гноем и скорой смертью. Он видит по меньшей мере три смерти — одну за другой, внахлест и вперемешку. Степняк под его пальцами стонет (когда он успел прикоснуться?!) и беспомощно распахивает белесые от боли глаза.

- Стах, помоги мне, - на этот раз просит уже Бурах, раздергивая на стонущем обметанный подсохшей сукровицей кожаный жилет. Через всю грудь тянутся заскорузлые грязные повязки, пропитанные кровью и гноем. Артемий хватает со стола хлебный нож, не успевая дать себе отчет в поступках, и подцепляет бинт у края. - Вы почему его раньше не привели, тэнэг тхэ! - ругается вполголоса Артемий, уверенно и быстро срезая зазубренным лезвием присохшие повязки. Он сам не замечает, как переходит на степняцкий так легко, словно не было этих лет столичного заточения. Червь тупится и мнет лопастые ладони, что-то шуршит своим большим нелепым глиняным ртом. Артемий его не слушает, подхватывая липкий край, он открывает рану и кривится: не от брезгливости, а от понимания, что мало чем поможешь.

- Нужен антисептик, инструменты и стерильные бинты. Еще не помешало бы скормить ему наперстянки — чувствуешь, мерцает? ага, по низу, — у отца должен быть где-то медовый настой. Нить… жилы найдутся? В общем, все, для операции, - Артемий собран и неожиданно спокоен. В нем остро проступают родовые резкие черты, словно отец смотрит глазами сына. - Я попытаюсь, но ничего не обещаю, ясно? - бросает он степным и кивает в сторону стола, чтобы вошли и сели, под ногами не болтались. Все мысли его только о гнилом мясе, и как его извлечь, не зацепив намешанных вокруг тугих узлов.

Артемий рассеянно относит самокрутку от губ и хмурится, выдыхая в сторону горький дым; смотрит прямо и остро, словно режет не по мясу, а по мыслям губительным, которые в чужой голове столько лет зрели и вот, гляди-ка, во что вызрели.
- Ты когда таким дурным успел стать? - только и говорит, глядя пристально.

Артемий обжигает пальцы о недотепленный огонек, добравшийся до кожи по мосткам дешевой бумаги, и резко встряхивает ладонью, ругаясь сквозь зубы. Момент угасает как искры под подошвой ботинка. Стах коротко кривит губы в чем-то до боли похожем на прошлую свою улыбку, но тут же замыкается вновь, вспоминая, и отводит взгляд. Рубин впивается зрачками в светлое небо, расчерченное мелкими перистыми облаками, летящими клином, и кусает сухие губы, не решаясь произнести вслух то, что иголкой колет корень языка.

- Нам всем давно уже стали малы старые швы, но это не значит… - что не значит, Тём?

Стах дрожит ресницами, мечется — одновременно с этим оставаясь до ужаса неподвижным. Артемий чувствует, как нагорает внутри него, кипит и плавится, гладкой смолой заталивая внутренности, превращая их в один сплошной ком. Артемий за годы своих скитаний оброс жилами, заматерел, а Стах, сколько бы не петушился, напротив — истончился, как стеклянный бок разогретой бутыли. Передержали тебя в горне, друг, а? Того и гляди лопнешь, вытекая внутренней нежностью.

Ясно и солнечно, что само по себе в Горхонске редкость. Правое плечо пригревает ощутимо. Бурах распахивает кожаную полу куртки и подставляет скулу ласковым лучам, жмурится, как кот в теплой норке за печкой. Ему хорошо.

В Столице, под смогом пекущих небо заводов, солнечные деньки можно было считать по пальцам. Первые год Артемию ужасно не хватало просторов, возможности просто сбежать ото всех и остаться одному — действительно одному, чтобы крик твой во все горло не достиг ни чьих ушей. Бураху было тесно в городе и сначала и под конец, просто чуть попривык и смирился. Научился считать три на два квадрата — одиночеством, если стены крепкие и дверь плотно заперта.
И все равно душило…

- Помнишь, как мы мелкие в степь бегали в самый жар спать? Вот дураки-то! - фыркает Бурах, приоткрыв один глаз. Радужка на ярком солнце выгорает до оборотничьей желтизны, обращая глаза в два крупных янтарных окатыша. На языке стоит теплый с кислинкой привкус воспоминаний: и правда ведь, дурные. Кто под солнцем в парад цветения трав спит? Это сейчас понятно, что можно уснуть и не проснуться вовсе, а в детстве все бессмертные. В детстве умирать не страшно, нет в умах понятия смерти. По крайней мере, в их умах не было, а что сейчас за дети пошли, Артемий не знает.

Расставались: Форель, подцепив подол платьица, обедать бежала, а они - в Степь. Забредут поглубже, упадут в траву, раскинув руки и вперив взгляд в седое по краям небо. Им бы тоже домой спешить, Исидор ведь ждет, поди и стол накрыл, суп стынет, хлеб ветрится, а они лежат себе, едва касаясь друг друга кончиками пальцев, слушают как Степь дышит, как травы шумят, между собой переговариваясь. Хо-ро-шо. Так хорошо, так тепло и сладко, что голова кружиться начинает. Вроде и дремлешь, а вроде и бодрствуешь, да только в мыслях все равно такой вязкий кисель, что без ножа не продерешься, а под сомкнутыми веками картинки разные — сны наяву.

Они потом этими видениями делились как самым сокровенным: только друг с другом, ни Лару, ни Гришку не посвящая.

- Ты это брось, Стах, - встрепенувшись, говорит Артемий. Сколько они уже сидят? Неужто задремать успел?.. Бессонные ночи нынче не такие, как в шестнадцать. Нет в них той острой прелести беззакония и тихого бунтарства. Стареешь, Бурах, старина? Оно и видно. - Ни в какую армию тебе не надо. Знал бы ты, что в Столице творится. Вот таких пацанов призывают, - Артемий вытягивает мизинец и рубит краем ладони по фаланге, хмурясь, - Совсем еще детей. Это только последние годы так… Хуже всем будет, если ты уедешь. Хуже. - говорит упрямо, уверенно, словно правду ему кто на ухо нашептал.

- Если Исидор сказал, что в род введет, то сделает. Причем я тут? Ты мне и так все равно что брат с рождения, так зачем...
Артемий замолкает на полу фразе, не окончив, хмурится, ведет плечами. Ему сложно вслух произнести “отец”, а потому язык вновь и вновь сбивается на треклятое “Исидор” - неродное и колючее, как цветок чертополоха. Если таким себя Стах видит все время, то неудивительно, что бесится. Бурах бы тоже бесился, и если бешенство Стаха острое, но внутреннее, то Артемий привык отдавать вовне — крутое, как кипяток, неукротимое и яростное.

- Жалко волосы. Мне нравились, мягкие и гладкие, как бычий бок, - зачем-то бормочет он, подносят ладонь к лицу и принюхиваясь: вроде не пахнут пальцы ни кровью, ни спиртом, только травами и едва заметно дорожной пылью. Поперек линий длинный кривой шрам. Артемий цепляется за него взглядом, трет большим пальцем, ковыряет ребром ногтя, словно и впрямь может подхватить как присосавшуюся пиявку и отбросить прочь. - Стах, ты вот скажи мне, отец писал накануне в Столицу? Недели две назад.

Письмо прожигает ему грудь до кости.