Попробовать вспомнить отца. Широкоплечая фигура в дверном проеме - вот и весь оттиск в памяти. Запах карболки и пороха, скрип кирзовых сапог, тяжёлая рука и резь в пояснице, по которой проходится ремень с железной пряжкой. Мокрый запах снега, который прикладываешь к щеке, чтобы не горела от удара.

Что еще?

Ножи в выдвижном ящике комода.

Жесткий и железный, он приходил к Грише в кошмарах чаще, чем наяву. Наяву - железная миска и рыбный суп, пыль и скука. Во сне - глаза в глаза и стул в центре пустой комнаты, обглоданный прожекторами.

Отец куда-то уходил и что-то делал, возвращался, вымазанный в мокрой земле, и под весом своих дел - тяжелых, как занесенный кулак, и темных, как его лицо - молча заваливался в кровать. Григорий не успел ничего о нем понять - этот чужой и чуждый мужик, крепкий и высокий, как тис во дворе бураховского дома, умер, когда сыну не исполнилось шести лет.

Матери, своей настоящей матери он не знал.

Когда отец умер, он даже обрадовался - вот теперь-то можно будет напроситься третьим голодным ртом к старику Бураху. Крутить быкам хвосты, купаться в речке, а потом искать травки среди камней.

Но потом пришли Филины, другие Филины (а он и не знал, что тоже Филин, до тех пор, пока все не случилось), взяли на себя хлопоты и похороны, наказали побольше помалкивать да увели к себе жить. И был он им, как в сказке, заместо родного сына.

Только жизнь в Городе сказкой отнюдь не была.

Яблочко от гнилой яблони на поверку, как ты ни крути, окажется червивым. Вот и Григорий, зла не ведая, зло вершил не по умыслу злому, а потому что его никто не учил, как оно надобно-то, если по совести. Крал по мелочи. Еду, обычно. Яблоки с каиновской яблони, накалывая руки об острые шпили забора, лишнюю краюху хлеба с прилавка, но никогда орехи. Орехи - это святое.

Это потом дорожка, по которой он шел, стала наклонной и покатилось как-то само. Кошелек срезать в толпе. Своим скажешь, что добытая трудом зарплата, дабы лишний раз матушке в ее совестливые глаза не глядеть, объясняя, за что его с хорошей работы поперли.

Как-то раз он за крысиные бега куш знатный сорвал, подсунув тому, с кем бился об заклад, хромую крысу.

Про него говорили: оторви да брось.

А Григорий отвечал: знаешь жизнь - умей вертеться.

И когда стало невозможно скрывать, что с Заводов его за пьянство и прогулы выкинули за шкирку, как нашкодившего щенка, он двинул мыть стойки в одном питейном заведении да дела свои стряпать самостоятельно. Батька преемный смотрел сурово, но душой был мягок, матушка плакала, клялась и грозилась, но без толку.

Деньги его они не брали. Брезговали, видно, что он имя честного человека позорит, но выгнать на улицу родного племянника не решались.

Племянник - это почти что родной сын.

"Верно, найдут тебя, как Григория, с ножом в брюхе".

Гриша отмахивался: да кому ж я сдался? Все во дворе знали, что он вор и шулер, но разве ж кто хоть раз ловил с поличным?

Вертеться надо уметь, вот что. Семья хоть и рабочая, а жили впроголодь. Гриша думал: сдадут старики, их с предприятия и попрут, тут я и сгожусь. Выбора-то у них не будет. Чай не захочут гордыми помирать?

Тем и утешался, растрачивая себя в увлечениях жестоких и мимолетных. Уболтал хозяина кабака разрешить ему принимать ставки под процент. Хозяин был подслеповат и плохо ладил со счетом, а Григорий математике был обучен и пустил науку в нужное дело, незаметно оставляя себе чуть больше положенного. Вон рожа какая отъетая, чего ему станется?

Когда матушка зашла в комнату, Гриша собирался - уже в сапоги влез, шапку нахлобучил, телогрейку вытряхивал за рукава, выбивая пыль, как какой-то половик. Заметил, что мать без лица совсем - только глаза огромные-огромные, усталые и печальные, только теперь еще что-то в них было. Подумал, вот опять затянет: не ходи ты в свой притон, за ум возьмись.

Только вот времени у него не было на эти измышления. Он и так час протянул, валяясь в постели с тяжелой от похмела головой.

- Гриша, к тебе пришли.

Лиха беда начало - есть дыра, будет и прореха. Что тут еще скажешь...

- Завтра, в крайнем случае послезавтра... - отозвался Григорий, просовывая руку в рукав. - И чего им неймется-то, все отдам, до последней мелкой монетки...

Гриша не знал, как выглядят местные правители. Остроскулую рожу Сабурова видел, а вот что Каиных, обитающих в высоких и мрачных каменных хоромах, что Ольгимского в жизни никогда не видал.

Викторию и Нину никогда бы ни с кем не перепутал, на то они и хозяйки, их волю с концов Города слышно, а вот мужчин великих семей - где ж там... Сам брюхом ползаешь низенько, травинкой стелешься, кто-то и помирает, не зная, чья воля двигает камни.

Вот и Тяжёлого Влада Гришка сразу не опознал, только почуял неладное, когда понял, что мать белее мела. Нахмурился, глянул на руки Ольгимского - на тяжелый перстень, за который скупщик отвалил бы немало, и одернул на себе телогрейку.

Важный господин - издали видно.

Чего только забыл в их конуре? И по какому делу пожаловал?

- Э, уважаемый. - Григорий провел рукой по волосам, ероша пряди. - Вы, поди, домишком обшиблись?..

Что тетка, что дядька цветом волос были как уголь в шахте, а Гришка был гнедой масти - натуральный подкидыш; да никто уже не помнил, откуда Филины его приволокли и что он им седьмая вода на киселе.

Кто выкормил, кто на ноги поставил - тот и родитель, поклон им до земли за это. Хотя особой благодарности Григорий за душой не чуял.

Не дорос еще.

Да и семьей они никогда не были, слишком уж инаковым родился.

- Куда вас проводить-то, милейший? - Григорий вытащил из кармана крышку часов, цепочка утекла сквозь пальцы.

Хорошие были часы, хоть и ношеные, с оцарапанным стеколком. И даже не краденые, с получки взял, выиграв на ставках в кабачке.

Любил иногда щегольнуть. Мать подарков его чуралась, Ларке его дела мутными да темными казались, так и пожалуйста, больно надо.

- Боже мой, Гришенька, что ты такое говоришь... - мать так и обмерла то ли от изумления, то ли от испуга. - Это же боос Влад... Боос Влад к тебе пришёл...

Григорий побледнел. Шатнулся, едва не задев этажерку, да чуть крышкой часов не прищемил себе палец.

Прищур стал круглым и удивлённым, и собственный дом вдруг сдвинулся, зажав его между двумя стенами, как в тисках - не рыпнешься теперь, не убежишь, да и бежать если, то куда?

Придвинулся поближе к окошку. Не успеет, так хоть попытается, не стоять же столбом, пока веревки вяжут?

- Чего ж теперь... - стянул с головы шапку как-то растерянно, поднял на Ольгимского глаза свои разбойничьи, светлые-светлые, подхожившие ему так же мало, как старой потрепанной кукле драгоценный жемчуг. - Проштрафился я?..

[icon]https://i.imgur.com/AwOkapH.png[/icon][nick]Гришка Филин[/nick]

Григорий глянул на побледневшую тетку - губы упрямо сжаты, в пальцах комкает платок, теребит бахрому, нервничает. Филину становится и жалко ее как-то, и обидно - неужто думает, что он кубарем по кривой дорожке в низы покатился, да так, что уже на ноги сам не встанет?

Григорий глянул в окно (не видно ли фуражек), оседлал стул с изнанки, складывая на спинке руки, и склонил голову к плечу, щурясь по-птичьи.

Перед Хозяином поставили низкий столик, конфетницу, мать исчезла в дверях, чтобы принести чай, и Григория отпустило, когда он оказался лишён возможности наблюдать ее неуверенность в нем.

- Известно, где. Не просто так же меня с Заводов поперли. - Григорий завел руку за спину, просунув под тулуп, поскреб отросшими ногтями лопатку. - Отец у меня человек работящий, мать тоже. А я, видно, не для того родился, чтобы гарью дышать да по-скотски сдохнуть. Уж простите мою прямоту, хех...

Смех у Филина скрежещущий, совсем взрослый и тяжёлый смех. Приговоренный какой-то. Как у висельника.

Думает, ну раз сам Толстый Влад задницу свою с трона спустил, значит, дело какое есть. А то бы паслись под окнами сабуровские волкодавы.

Провел ладонью от загривка до макушки, прочесывая пятерней спутанные пряди.

- Дело мое маленькое. Пауки - не пауки.. - плечом худым дернул. - Муравей и тот пользу приносит, чем ж пауки хуже?

Фыркнул совсем мальчишкой.

Мать принесла чай и низкие чашки - старый сервиз, который передавался от матери к дочери, от отца к сыну. Гришка оглядел глазами комнату, подумал, Владу их дом поди убогим кажется, узким и неудобным, негде плечами развернуться.  Обои эти ободранные в аляповатый цветочек, старая царапанная мебель...

Фыркнул, морща нос.

- На Заводы не вернусь, но вы же не за тем пришли, боос. - склонил голову уважительно, глаза прикрыл, чтобы не видно было, как по радужке трусливо мечутся зрачки. - Что такой человек как я может сделать для вас?

Подкванным железным каблуком стучит по доскам. Тик-так, тик-так, ходят стрелки в старых напольных часах, считают удары сердца. Григорий знает - думать надо быстро. Чай барин долго рассиживаться не станет, дела надо делать, веревки из людей вить, пеньковые узлы вязать под горлом - не словом добрым, кулаком железным. Гришка знал, как у Ольгимского дела делаются, сам вращался в рабочей среде, слышал, как проект Быков из людей последние капли крови выжимает, что домой люди возвращаются либо пьяные вусмерть, либо усталые до того, что только ноги протянуть.

Но за ним - сила. Хочешь ты того или нет, у Тяжелого Влада жадная лапа на толстой мошне, а против деньжаток особо не покрутишься. Не хочешь - все равно ошейник на шею и на цепи сидеть, если хозяин решит, что такова уж твоя судьба бедовая, доля горькая, простая. Каины далеко сидят да глядят все чаще на другой горхонский берег, незастроенный, чистый, до людей им и нет дела вовсе. Сабуров - волчара, но глазища у него голодные, жадным блеском подернуты. А вот Ольгимский... Захочет - любого к ногтю прижмет. Или раздавит, не заметив.

Гришка парнем был простым. Вот она земля, вот его дом, вот его старики, во дворе - шпана, с которой он водился. Годков-то не много, а кто-то уже спился, кто-то в канаве лежит, кирзовыми сапогами растоптанный, а кого война унесла на железном составе - хорошо если человека вернут обратно, а не только кости, дабы родне похоронить.

Гришка думает - не, не хочу так. Но ежели продешевить сейчас, обратно разговор не промотаешь. Подумает Боос, что ты такая же грязь под его сапогами, как остальные, и все - сделочка-то тютю. Потом всю жизнь будешь жалеть, отмывая пивные разводы за постояльцами.

Ух, черт.

- Это вам паука надобно посадить, чтоб мухи эти ваши дальше Складов ни-ни. Так бы и помирали там, в Паутине. А лучше и не паука даже, а шелкопряда. От одних избавитесь, другие прийдут, и польза-то какая? Временная она, эта польза. Тут подход нужен тонкий. И чтобы ниточка шелковая копилась, глядишь и пряжа пойдет - и шелкопряду полезно, и вам приятно.

Гришка усмехнулся.

Сердце гулко ударилось о грудную клетку и в желудок провалилось, стр-рашно Ольгимскому в глаза смотреть, но не дурак - знает, что не зауськивать надо, а как-то по-взрослому, по-деловому.

Дернул головой, кадык туда-сюда на тощей шее. Нахохлился на стуле, что птица хищная на каменном столбе, и сощурился - задумчиво так, оценивающе. Остро как-то сощурился, колко, со знанием дела.

- Может и по силам, боос. - склонил голову вежливо, но без подобострастия. Усмешка плутовская за наклоном прячется. - Только ведь семью надо кормить. Если ж я весь день мух ловить буду, как деньги зарабатывать? Вот ежели на железке бы я стоял...

Гришка спрятал ладони под мышки и спину сгорбил, вздохнул горестно.

- Да только место занято, говорят...