Людям нравится, когда мир из людей. Произойдя от Земли, человек схоронил древних богов под слоями глины, грунта и песка. Попытался взлететь, возведя очи к небу – смог только прыгнуть, оттолкнувшись от  почвы. Придумал от всех болезней лекарства, почти вдвое удлинил отведённый ему срок – всё милостью трав, тянущих соки из недр. Построил удивительные машины, которых сам не способен понять – ведь они сжигают, как топливо, не человечью, а вселенскую кровь.

Большие существа гибнут, маленькие-маленькие термиты выедают из их тел всю жизнь. Больно, когда Удургов растаскивают на куски, на крохотные амбиции, на минутные слабости. Человек перерабатывает чудеса в науку, перемалывает в пыль, гробит, не оставляет ничего – и как потом существовать, потеряв свои корни?

Земля тоже желает свои земляные желания. Заговорила о них пять-не пять, десять лет назад. Тянулась к людям, хотела обнять их – прогнали, закрыли дверь перед носом. Обидели. Вещь, из степи приходящую, приютили, сломали, смысла лишили. Разорвали всё, что могли, заново ничего не связали. Пора, пора к ним постучаться заново. Научить, соединить, укрепить…

Не чувствуют. Слышат, не слушают. Думают, что разумные. Слова, слова им нужны, потому что не могут проникать в глубину.

Придётся подавать голос. Нужны связки. Речевой аппарат, настоящий и тёплый. Живой.

Новым живым Бодхо прививает старые кости. Их много на Кладбище, в юдоли мёртвых, откуда так просто дотянуться до людей. Коснуться волей тех, чьи души обнажены от горя утраты или обмыты густым твирином. Поминают городские по-разному, предполагалось одно из двух: вышло, как всегда, третье. Вбросило в  лабиринт могил подогретого соколика с лопатой, в темень пошёл, с намерением. Копать взялся сам, вскрыл нарыв неумеючи – Земля устало дохнула ему в шею, как вымотанная от возни с сорванцами мать. Ничего, мол, с таким не сделаешь: набрался, не ведает, что творит. И вгрызается лопатой дальше, глубже, отрывая от чернеющей сопки кусок за куском.

Торопит. Всходы на поверхность выходят сами, их нельзя подталкивать нарочно; иначе получается лист без побега. Размыкается цикл, дробится… до второй-то всё равно не дотянешься загодя. Сидит глубоко, пригрелась у сердца большого. Не отдаст Земля своё последнее чудо.

Вот и ручка уже показалась. Чудесная, прозрачная. Волшебная даже. Чего, спрашивается, испугался вольный могильщик? Скоро ноги унёс, всё бросил. Нашёл, поди, не желаемое, да поздно осёкся. Девочка дышит уже, а могила сама расходится по швам – ещё лучше, чем от танца Невест.

В яме нашлась Самозванка, свернувшаяся калачиком. Совсем-совсем не хотела вставать, не настал её час ещё. Только сжалось что-то под рёбрами, как услышала скрежет ржавых петель, и ноги бежать понесли, прятаться за большие надгробия. Пока карабкалась из утробы, все ладони о мёртвый фонарь расцарапала, оступилась – так сильно внутренности инстинктом скребло. Нигде не рады, нигде не ждут. Рано. И откуда чувство такое, что кругом виновата?

Кто-то вышел из сторожки под дрожь свечи на руках. Самозванка юркнула от одного колокольчика к другому, стараясь, как только можно, быть незаметной, а там уже и до раскрытой калитки рукой подать было. Перебралась за забор, в степь. Не отлегло. И чего-то родного не хватает, как правой руки нет, а она вся на месте…

Канатная дорога над головой, ночлежки впереди. Травы колышутся; на движение органы чувств отзываются особенно остро, даже до рассвета. Самозванка не стала ждать, пока смотритель сосчитает до пяти и пойдёт искать. Побрела, ступая по свежим следам на Земле, а потом – пересчитывая шпалы тупиковой ветки железной дороги. Мостом, до арки, к освещающим Склады заревом бочкам. Вестницу сопроводили корни и стебли. Её Бог под землёй, он все дороги покажет лучше любого созвездия.

Вот и кончилась Линия размашистым росчерком, как прятки в темноте прекратились. Нашлась гордая птица с кладбищенской грязью на пёрышках. Ботинки бы выдали и без всякого провидения. Алкоголем пахнет, крепким, да глядит, как на галлюцинацию. И как говорить с таким, чтобы не прозвал марой с того света? Без роду, без имени, с одними только предчувствиями за пазухой... ничего и не выйдет, кажется.

– Что, узнаёшь? Ты как отец мне теперь, получается. Или промахнулся, могилой ошибся? – Говоря, Самозванка мерно трёт друг о друга кончики пальцев подтянутых к подбородку ладоней. Остыли они совсем, да и ранки от осколков лампы щиплют. В митенках ещё кое-где стекляшки застряли, более мелкие и без острых краёв. А глазки голубенькие так и сияют на серьёзном девичьем лице: всё-то они про тебя знают.

– Как только умудрился услышать? – Задумывался вопрос, на слух получился упрёк. – Получилось, конечно, плохо, но это не важно уже. Город и без того умирает.

И опустила взгляд ненадолго, спрашивая саму себя: «Не из-за меня ли?»