Мошкара болотная жужжит монотонно, на одной ноте. Всюду она, мошкара эта, весь воздух ей наполнен – душно облепила лицо, в рот лезет, в ноздри, в голову заползает и роится свербяще внутри черепушки, внутри стенок костяных. То сгущается черной тучей непроглядной, выдавливая все мысли вон, то рассеивается немного, и тогда сознание возвращается по крупице, вяло, неохотно, мучительно. Хотя какое там «сознание» - разум скомкан клубком размокшей ваты.
Ноткин приподнимается, увязая локтями в топкой почве - собственное туловище кажется слишком тяжелым, едва его слушается. Голова болит, будто надвое расколотая. Ноткин кашляет, сплевывая затхлую болотную воду, силится встать - или сесть хотя бы - но сил хватает только отползти немного - на пятачок, где посуше, где под телом не скапливается вмиг вода. Ложится на спину, лицом к небу, вдыхая слабо прохладный воздух. Поднимает руку (та тонну весит, не меньше), чтобы с лица липкую влагу стереть. Глядит на ладонь - а это кровь. Течет, теплая, по щеке.

«Тьфу, явился. А мы уж помянуть успели. Поглядите на него, лыка не вяжет! Хоть бы о сыне подумал - растёт без отца, сам по себе, как чертополох».
Мальчишка подтаскивает табурет к окну и, забравшись на него, осторожно выглядывает наружу, во двор. Тётка Агата раскричалась, соседка ихняя. Поймала отца у крыльца и жизни учит. Заодно перескажет ему сейчас все сыновьи подвиги, как в сарай к Арсеньевым влез, как во дворе безделицы ворованные на сухари выменивал, как фингал агатиному Платоше поставил (вообще-то, за дело, но поди им, взрослым, объясни). Отец что? Ну, всыплет, наверно, как всегда. Хотя это зависит от кондицыи. С неделю его не видать было, а то и больше – ежели на ногах держится, то всыплет, ежели совсем того, то может и пронесет.
В передней половицы скрипят, глухо хлопает дверь. Отец в комнату входит и садится сразу на колченогий стул – прямо так, в куртке и не снимая кепки потертой. Сидит, сутуля плечи и покачиваясь.
- Поди-ка, - голос сухой и шершавый, как известняк.
Мальчишка вздыхает и подходит. Стоит перед ним, хмуро глядя исподлобья.
Совсем его черт не помню, провал темный заместо лица.
Пахнет от отца тяжелым хмелем и по́том застарелым, но сильней всего табачным дымом, жжёной травой горькой пахнет.
- Гляди чего принёс.
И протягивает почерневшими пальцами вещицу - шарманочку миниатюрную, механизм от музыкальной шкатулки. Когда-то, наверно, и шкатулка была, табакерка какая-нибудь. А теперь только стальные потроха наружу: валик, гребешок с длинными зубчиками и ручка на пружине. Но лицо мальчишкино светлеет - берет шарманку и осторожно вращает ручку. Музыка незнакомая, хорошая. Песенка без слов.
Шарманку-то я потом по глупости сменял на ерунду какую-то. А мелодию до сих пор помню, нотка в нотку, на свистульках своих могу сыграть.
Отец поднимается, треплет грубовато сыну обросшие рыжие волосы и уходит в свой угол. Ложится на кровать, не раздеваясь, к стене лицом. А мальчишка сидит в тот вечер дотемна и крутит рычажок снова и снова. Заведет пружину, отпускает и глядит, как забавно музыка возникает: валик крутится, за зубчики цепляет - вот и звенит мелодия.

Шорохи где-то рядом. Ноткин голову набок поворачивает, ища рассеянным взглядом в траве.
- Кс-кс! Братец? - зовёт шёпотом, - Артист?
Не. Ветер, видно, травинки треплет. Он тихо всхлипывает. Пока лежишь, не двигаясь, вроде бы не так уж и плохо, а стоит пошевелиться...
Ничего, сейчас вот отдохну немного...
Ноткин не знает, куда его занесло. Городских кварталов отсюда не видать – хотя ему, лежащему навзничь, только макушки стеблей и видно, да небо зыбкое сверху. Курган какой-то рядом - их полно в степи, как и топей болотистых. Бычьи могильники… Одна мысль веселит - Ласка говорила, что он от болезни какой-то помереть должен, а не вот так вот, на кочке болотной с разбитой головой.
Мысль - это, конечно, громко сказано. Разум в голове едва ворочается, память с ним дурные шутки играет. Разговор с Лаской хорошо помнит, заварушку на станции тоже. А дальше – ошметки какие-то. Дом исидоров... Как на колонке водой ледяной отмывался… Костер в степи… Складские закоулки и силуэт чей-то поперек дороги…
Ступни босые онемели от холода. А почему босые? Потерял где-то башмаки. Небось, когда через степь его волокли, тогда и потерял. Волокли... Кто, откуда... К Грифу ж идти собирался, рассказать ему всё как на духу - вот порадуется кладовщик новостям!
Нет, ни черта не помню, только еще больше мысли спутались.
Опять шорохи, и теперь мерещится Ноткину вдалеке тень какая-то. Тревожно всматривается, с трудом взгляд фокусируя, еще раз пытается подняться – и это зря, перед глазами сразу начинают точки черные плясать, небо с землей местами меняются, и снова одеялом накрывает жужжащая темнота.

Отредактировано Ноткин (25 августа 10:49:13)

Третьего дня - это когда на станции выстрелы были слышны - Ноткин в замок вернулся мокрый и злой, как шабнак. Не объяснив ничего (бросил только, что Хвоста нашли живым-здоровым - а прозвучало так, будто лучше б не нашли), велел патруль на складах усилить. Ужинать не стал, сразу спать лег - да видно так и не заснул. Позже, в ночи уже, когда Ковыль, ёжась зябко, вышел за ангар посмолить, Ноткин следом прихромал и устроился на ящике рядом. От курева отказался, посидел немного молча и вздохнул вдруг со свойственным ему драматизмом:
- Уйдешь от нас скоро.
Ковыль аж испугался:
- Чегой-то? Прогонишь, что ли?
- Не прогоню, конечно. Наоборот - худо нам будет, если уйдешь... Но что поделать, ты взрослый уже. Скучно тебе с нами.
Не успел Ковыль заспорить, Ноткин уже о другом заговорил. Сказал: дела кой-какие порешать надо, так что покамест ему, Ковылю, за главного в замке остаться придется. Предупредил, что будет уходить да приходить, чтоб не волновались Двоедушники особо. А как не волноваться? Вожак сам на себя не похож в последние дни. «Как знал, что не к добру их с Каиным примирение», - думал Ковыль, но мудро молчал на сей счёт. Атаман еще и пистолет ему свой оставил - возьми вот, говорит, пусть пока у тебя побудет, береги. На следующий день ушагал куда-то вечером и вернулся только под утро, благоухая твирином - отродясь такого не водилось за ним. Сегодня опять куда-то навострился, но тут хоть сообщил, что к Грифу пойдет - один, от компании отказался наотрез. И пошел. Да обратно прийти забыл.
Детвора расхныкалась. Душица собрала их в звонки поиграть, но игра рассыпалась быстро. Старшие в угол отошли решать, как быть - с одной стороны, надо идти на поиски, с другой, чётко было велено сидеть и не высовываться. Пока спорили, Артист явился - проник через окошко в крыше, всклокоченный и с багровыми пятнами на серой шкуре. Шипя на всех, покружил беспокойно, не даваясь в руки и будто не зная, куда себя деть, затем забрался в гнездо Ноткина и сел там, яростно вылизываясь. Плохо дело, значит.
А вслед за Артистом еще один гость нарисовался - вот уж кого не ждали.
Завидев Григория в дверях, малышня притихла, а некоторые непроизвольно руками вокруг себя шарить принялись - чем бы вооружиться на случай чего. Перемирие перемирием, но чтоб сам Гриф к ним явился - это новое дело!
Ковыль жестом велел младшим назад вглубь ангара отойти, но те все равно совали вперед рожи взволнованные. Сам он, рогатину свою подхватив, встал перед Григорием. Чего ему надо? Спрашивает, где атаман Двоедушников. Дела...
- Это мы и сами хотим знать... Ноткин к тебе пошёл - и уж давно вернуться должен был, - Ковыль потемнел лицом, - Не дошёл, значит?

Стекла бить.
камнем в окна, наотмашь
лицо бездумно подставя летящим брызгам
стул за спинку гнутую подхватить и в зеркало с размаху
чтоб со звоном из рамы посыпалось
чтоб остро блестело, искрясь
и под ногами хрустело, скрежетало жалобно...
Бить, бить, бить...
На столе бумажка лежит, за подписью и печатью: такого-то числа, в таком-то госпитале, умер от ран.
Буквы в имя не складываются, чернила по серой бумаге расплылись.
И он говорит в бреду с тем, кого нет давно:
- Пап.
«Ну чего тебе?»
- Не уходи.

Лицо, над ним склонившееся, как сквозь туман проступает. И не одно, а два сразу. Лун в небе две, и Грифов тоже двое - опять, значит, не по-честному, опять двое на одного...
Это что ж... Это он меня так, что ли?
А что? А вдруг?
«Ты что ж, недоносок, думал, мы рожу твою не узнали? А приятель твой где? Куда, сучонок!...»
Звон в ушах.
Обо что они меня? Об ящик какой или об угол ангара? Опять память шалит, и вместо ответа другой ракурс на склады показывает и при другом освещении. Вспоминает вдруг, как Филин его из револьвера стрелять учил. Зайди, говорит, на днях, по бутылкам постреляем. Ноткин и зашел. Не с первого раза ему удалось по бутылке попасть, но Гриф показал, как целиться да как держать правильно, чтоб рука не дрожала. И почему-то под ребрами теплеет от этого воспоминания.
Нет, не мог Гриф. Не он это был и не по его указу.
На лице Ноткина блуждает вялая улыбка. Губы обветренные облизнув, бормочет:
- Вишь как. Всего раз я не взял с собой пестик - и вот...

Отредактировано Ноткин (15 сентября 13:47:25)

Жаден город. Ревнив по сути своей, таким спроектирован. Не любит людей отпускать. Полнится ими, как организм кровью, и ни капли расплескать не хочет. Уехать не даст, будет чинить на пути препятствия. Ноткин тоже как-то думал - а может, уехать? Приписать себе пару лишних лет - и в армию? Теперь, вот, хромой ходит, солдатик фигов... И ведь тащили ж его эти гады! Долго, небось, тащили, далеко в степь уволокли. И все зря. Город силой обратно воротит. Куда это ты собрался? А ну назад. Тянут, тянут линии. От ошейника будто цепь в темноту протянута, и кто-то ее на кулак медленно наматывает.
...Или это Гриф его за шкирку волочет, как щенка, когда совсем перестаёт ногами шевелить да в топи вязнет.
Плывет перед глазами. В озерцах болотных звезды бликами отражаются, качнешь головой - точка в длинный росчерк превращается. Пыльцу твирь-травы ночной сыростью к земле прибило, а все равно пахнет одурительно, аж воздух звенит. Степь песенки напевает на разные голоса – то шорохом в стеблях, а то и слова разобрать можно. Вот чуть-чуть вслушаешься - и разберешь, но Ноткин особо не вслушивается. Степь и отпеть может.
Ноткин хромает, вцепясь пальцами в рукав Грифа, перед собой глядит и ноги переставляет упрямо – на этом все мысли и сосредоточены. Босой, как травяная невеста – но у невестушек-то ножки теплые, они хоть летом, хоть зимой босые, и ничего, а у него ниже колен будто деревяшки окоченевшие. Гриф молчит, и он молчит. Старается не отставать и о передышке не просит – не хочет он слабаком себя перед главарем складским показать, хотя и глупость это, конечно. Но отчего-то очень ему это важно. Когда совсем в голове туманится, Ноткин себе язык до боли прикусывает, чтоб искры из глаз, чтоб взбодриться и ясность мыслям вернуть. Помогает на время. Пока до твердой земли дошли, весь язык искусал.

Куртку свою, от сырости потяжелевшую, стаскивает с себя и на землю бросает рядом с грифовым насестом. Садится на нее, дрожа мелко и дыша со свистом сквозь стучащие зубы. Глядит, как огонь занимается, как хрустит жадно, на хворост накинувшись. Пить хочется, пересохло в горле. В ответ на упрек Григория только щекой дергает. Голова-то есть на плечах. Кабы не было - не болела б теперь до треска в висках. Тяжелая, как камень; шея её еле держит - приходится рукой подпереть.
Ноткин считает грифовы пальцы, перед лицом маячащие:
- Пять, - и шмыгает носом угрюмо, - Цел, не помру теперь уж.
И чего он со мной возится?
Башмак его нашел где-то. Ноткин издает неопределенный звук - то ли смешок, то ли кашель сдавленный. Голову задирает, вглядываясь в лицо Филина.
...Глаза у него в темноте горят.
«Двудушник», - думает Ноткин.
Только не из ихних, не из собачников-кошатников заигравшихся, а из породы всамделишных духов-оборотней, в ночи из степи приходящих...
- Ты как нашел-то меня? Орлы твои донесли? Если наплели тебе чего, знай - брехня всё, - морщится вдруг, - Хотя нет, погоди. Не всё. Что одного вашего здоровяка порешил - правда.
А потом вспоминает, с чего все началось, каким путем пошло да куда вывезло. И, застонав, сжимает ладонями лицо, будто оно на части развалиться готово. Между пальцев глядят на Григория два глаза - круглые и дурные, за зрачком райка не видно.
- Ох, Гриф... - выдыхает обреченно.

Отредактировано Ноткин (9 октября 01:29:22)

- Насмерть ли? - глухо бормочет Ноткин в ладони, затем отнимает руки от лица, - Да уж, пожалуй что насмерть...
...коли горло человеку прострелил.
Под язык тошнота подступает.
- Выбора не было.
Грифу с виду легко о смерти говорится. Порешил, мол, и порешил, будто бы все равно ему, будто ерунда какая-то, мелкое недоразумение. Чуть ни зевает в ответ. А у Ноткина ворочается что-то за грудиной, сгусток какой-то вязкий, не дает вдохнуть сполна. Он вспоминает, как кровь густым потоком хлынула на траву, темная, как патока. И как свитер потом свой полоскал в ледяной воде - долго багровая краска текла, не вымывалась никак.
«Не было выбора», - повторяет он про себя, будто себя же убедить хочет.
Запах костра с запахом грифова табака смешивается. Огонь горячо разгорелся, дышит в лицо, жжет теплом уставшие глаза. Хоть обсох мальца, дрожь бить перестала. Покамест с мыслями собирается, рыщет в сумке Грифа, как велели - непослушные пальцы еле справляются с завязками-застежками. Ненадолого отвлекается и на кладовщика смотрит, произнеся тихим голосом:
- Про тебя много чего говорят, Гриф, каких только дел не приписывают. Да и сами мы, чай... не безглазые. Только одно ж дело торговать порохом, другое - самому кровь проливать. Я верил всегда, что второе тебе не по нраву. Ошибался?
И сам не знает, хочет ли ответ слышать, или его «не отличаемся» ему достаточно будет..?
В сумке стекляшку холодную нащупывает - достает бутылку, надеясь, чтоб это не твирин был или еще какое пойло. Но в бутылке чистая вода. Подцепив пробку, жадно пьет - обычная водица колодезная, а будто б ничего вкусней и не пил в жизни. Напившись, дух переводит и говорит со злой досадой:
- В общем, вот как... Думали мы, что сволочь станционная сидит себе на железке и не рыпается. А оказалось - шиш там. В город, может, они сами носа и не суют, но для этого у них помощники нашлись.
От куска вяленого мяса себе отщипывает, остальное протягивает обратно Грифу. Вцепляется, как зверь оголодавший, зубами - мясо жесткое, солоноватое, вызревшее до чуть приторного тошнотворного душка. Продолжает, жуя остервенело:
- Два дня тому, нас с приятелем на станцию одно дело привело...
Имя «приятеля» Ноткин не называет - сомневается, что Гриф обрадуется участию Каина.
«Ох, Каспара предупредить надо». Едва ль, конечно, рискнут племянничка судейского трогать - хотя пёс их знает. Тутошние-то не рискнут, а вот пришлым до задницы, небось, кто тут кому племянник...
- Ну и... нарвались мы, в общем. По глупости нарвались, признаю. Зато своими глазами увидели в их таборе рожи местные - они там за добро-пожаловать. Кой-кого из детей городских прикормили, с поручениями бегать - хоть в Землю, хоть в Каменный двор. И вашинские, складские, с ними спелись. Эти-то нас и схватили... - Ноткин вздыхает тяжело, косясь исподлобья на Григория, - Обещал тебе, что в твоих не выстрелю - но так повернулось, что отбиваться пришлось, иначе сами живыми не ушли бы.
Он чутка воды на ладонь себе плещет и лицо умывает от крови и грязи болотной. Ну и взбодриться чтоб малость, а то от тепла разморило, соловеть начал. На месте ерзает, по карманам своей куртки шарит, под ним постеленной. Платок ж был где-то.
- Я надеялся, что не признают меня, всё ж темно там было. Но, видать, признали, - Ноткин усмехается невесело, - Решили, верно, за товарища поквитаться. А, может, не хотели, чтоб я тебе рассказал, что видел.
В одном кармане мусор бесполезный, пальцы об мелкие осколки какие-то царапаются. В другой лезет, пригоршней выгребает содержимое, не глядя: мелочь всякая на подклад куртки сыплется, ягоды-орешки, булавки, да еще ожерельице, отобранное у Хвоста. И платок нашелся - Ноткин им висок зажимает, чтоб кровь не сочилась.
- Вот и выследили...

Отредактировано Ноткин (21 октября 00:38:25)

- Письма? – прищурясь, спрашивает Ноткин, и качает головой, - Не, писем не перехватывали. Но мы еще поболтаем с городскими пацанами, не впутался ль кто еще. Может, чего найдем, чего узнаем. Теперь уж в оба глаза глядеть будем... Ах, да, вот что. Пришлые с ростовщиком из Каменного двора какие-то дела ведут. Но что про что – не могу сказать.
Короткий привал, еда да тепло немного силы восстанавливают. Рана всё саднит, конечно, и в голове, чуть шевельнешься, будто песок пересыпается, да по крайней мере не тянет уж лечь да помереть не сходя с места. Очертания городских кварталов на горизонте видны - осталось только дойти.
В замке переполох, небось. Ковыль - голова, спуску никому не даст, а все равно тревожно... Сплоховал я, конечно. Впервой, что ли? Когда только обосновались на складах, еще и не в такие переделки попадали поначалу. Шрам-то на роже откудова? Оттудова. А тут сплоховал... Ох, а Артист-то, братец мой, морда усатая, цел ли? За мной же увязался! Не загубили б его сволочи проклятые.
Нет, хорошо сидим, конечно, да надо вставать и домой шагать. Степь им не рада.
Ноткин чувствует на себе чей-то взгляд - будто холодные пальцы за ворот лезут, за позвонки щупают. Брр. Оглядывается невольно - впотьмах не видать ничего. Однако ходит кто-то в ночи. Травники-черви вышли твирь собирать. Еще одна напасть... У Двоедушников с кровными нынче не заладилось. Всегда мирно жили, хатангэ благосклонно наблюдали за их сообществом - заботятся, дескать, о малых детях Боддхо, доброе дело. Но это пока к шайке Ноткина пара их ребятишек не примкнуло, от Уклада сбежав. Теперь косо смотрят.
Ноткин горько усмехается про себя. Вот уж чему научился - так это искусству наживать себе врагов...
Он кое-как перетягивает распустившийся бинт на увечной ступне, башмак свой надевает. Подымается, постояв чуть-чуть и убедившись, что земля из-под ног не уходит. Помогает Грифу костер тушить. Добро свое обратно по карманам рассовывает - а как Гриф цацку приметил, поднимает глаза взволнованно:
- Да нашли вот! А имя хозяйки не знаем. Приметная вещица-то, - протягивает Григорию, чтоб получше рассмотрел, - Собирался у тебя спросить…
И напарывается на его взгляд, на что-то нехорошее в его глазах, что заставляет его прикусить язык малость и слова осторожнее выбирать. 
- Узнаешь, значит? – спрашивает упавшим голосом. - Знакомая твоя барышня, что ли?
Колются булавками в груди дурные предчувствия. Ишь как. На вести, что «дружка» его порешили, Гриф и бровью не повел. А как побрякушку эту увидел... вроде бы и тоже не повел, да тут Ноткин шкурой чувствует, как переменилось что-то.
Вспоминает бесстыдную ухмылку на разбитой физиономии Хвоста и его рассказ про «это самое» и про «по очереди». И про то, что закопали ее где-то в степи, мудачье приезжее, всем законам назло - и степняцким, и простым человеческим.
Ноткин тщательно взвешивает, насколько разуму хватает, чего говорить да как. Если б с кем из его друзей-подруг так обошлись, он бы очертя голову ринулся... Ох, не было б беды.
Вздыхает, плечи опустив:
- Посыльный тот на станции рассказал нам, что пришлые как-то раз силой привели к себе в табор одну местную, девицу молодую. Думаем мы, что это ейное украшение, - и торопливо добавляет, отведя взгляд, - Только это... Нету ее там больше, в общем.

Отредактировано Ноткин (30 ноября 03:56:21)

Потом так потом – Ноткин выдыхает тихонько с малодушным облегчением, будто получив отсрочку перед казнью. Хотя что-то ему подсказывает, что Гриф и так догадался, куда «делась» барышня, только подтверждение услышать хочет.
Потом.
Накинув куртку на плечи, Ноткин перехватывает «летучую мышь» из рук Грифа и хромает следом за ним. Огонек в фонаре всё ж поддерживает. Несет его бережно, прикрыв рукавом стекло и задушив фитиль до самого минимума, чтоб не светил толком, но и не гас. Довольно того, что луна им предательски в спину свет льет, а как облако на неё находит – тогда самим бы впотьмах не утопнуть и ног не переломать.
В этот раз Ноткин за Грифом едва поспевает. Плетется позади него, то отставая малость, то нагоняя трусцой, и воткнув взгляд в его спину, как гарпун. На степь надежды нет особой, чужие они ей. Как бы хорошо ни знал Ноткин эти равнины, как ни исходил ещё ребёнком малым все тропы и топи, сколько ни ночевал под звездным небом летними ночами, все равно городские степям не сыновья, а пасынки. Пригрелись под боком и от ее груди кормятся, но она их не полюбит никогда и не примет, как своих, не укроет их от беды и путь им не укажет. У неё родные дети есть, кровь и плоть от здешней земли, вот им она и благоволит.
Мерещится, будто земля под ногами гудит, двигается недовольно и за ступни хватает. Будто древние камни, алтари степняцкие, стоящие в траве, с мест сходят. А может и не мерещится. По спине колючие мурашки ползут. Ноткин крутит головой по сторонам, вглядываясь в смутные силуэты, и налетает на остановившегося вдруг Грифа. Смотрит мимо его локтя - чего там такое. В темноте шевелятся, сдвигаясь вокруг них, черные фигуры. В нос бьет острый запах травы и болотной прели, и в голове крутится глупая считалка: «новенькие удочки, лески и крючки, на рыбалку утречком вышли рыбачки».
«Бегом». Ноткин по команде с места срывается, но не сделав и дюжины шагов, замечает, что Гриф отстал. Притормаживает, обернувшись – только чтоб увидеть, как Григорий к плечу ружье вскидывает. И когда выстрел грохнул, сгибается, за лоб схватясь и пошатнувшись – от оглушительного звука боль пробивает насквозь от виска до виска, будто это ему голову навылет прострелили. Не понимает – то ли в глазах у него темнеет, то ли тени вокруг сгущаются.
Отступает машинально прочь и привычным движением за револьвером в карман тянется – и когда только привыкнуть успел? – да вспоминает, что нету револьвера при нём, в замке остался. Матерится под нос и в лампе фитиль выкручивает – свет враз разгорается, слепя глаза и мальчишке, и одонгу, идущему на него...
Ох, не хотел бы Ноткин с Укладом ножи зубрить, но на мирный исход рассчитывать не приходится, после выстрела особенно. Голая голова червя блестит влажной глиной, свет лампы ржавым отблеском отражается в глазах. Жирное туловище приближается, тянет к нему руки, и в лице – ничего человеческого. Продолжая пятиться, Ноткин со всей дури бросает фонарь прямо в одонга – фонарь разбивается со стеклянным хрустом, а в следующую секунду по расплескавшемуся керосину взвивается огонь, мигом охватив серые одежды. Червь, вспыхнувший, как факел, издает чудовищный вопль, от которого кровь в венах останавливается, и, не разбирая дороги, уносится огненным снарядом к болотным топям. Ноткин не смотрит - только Гриф с ним равняется, снова переходит на бег и бежит уж без оглядки, земли под собой не чувствуя. Степь дышит в затылок, цепляет крючковатыми пальцами за штанины, заставляет лететь во весь опор. Легкие огнем горят, и перед глазами всё качается до тошноты, нога болью при каждом шаге отзывается, но Ноткин не щадит себя. Остановишься - сгинешь. И пока насыпь железнодорожная впереди не показывается, ходу не сбавляет. Считай уж город. Только по насыпи вскарабкавшись, через рельсы, спотыкаясь, перепрыгнув, да с другой стороны на заднице съехав - только тут Ноткин переводит дух. Дышит тяжело, воздухом захлебываясь и силясь на ноги встать да стоять твердо.
- Оторвались, что ли? - еле выговаривает. - Думал, не уйдем.
Глядит на заводские корпуса по левую руку и на Сырые застройки по правую. В ночлежку Оспины дверь открыта и на крыльце кто-то стоит - издалека не разобрать, кто. Смотрит в степь неподвижно, будто прислушиваясь. И совсем Ноткину не хочется под этот взгляд попадаться. Отворачивается и тут только замечает, что стоит, вцепясь мертвой хваткой в грифов рукав. Разжимает пальцы, глядит на него снизу вверх.
- Рассвет скоро. Ты как знаешь, Гриф, а я лучше в «Сердце» до утра пережду. Мне сейчас в замок не пробраться...

Отредактировано Ноткин (18 января 11:27:52)