Допрыгались: и солдатики оловянные в руках оплавились, никакого огня им не надо. Время-то идёт, а мозгов ни у кого не прибавляется, взаимосвязь видимо не чёткая или где-то разрыв - не доходит. Артемию хочется вздохнуть полной грудью, развернуть лёгкие, а получается только осторожно хрипнуть вполсилы, словно уже не сдюжил и потерял нечто важное. Себя потерял, Тема.

В конце сентября в город приходят дожди, привычные, затяжные и такие холодные, что от капли за шиворот зубы ломит во всю широкую челюсть. Артемий ждёт, когда уже выхаркает он в кашле камень грудной, что на сердце давит, но с каждым прожитым днем - бесцельным - тот лишь тяжелее становится. Не продохнуть, словно крупными глотками ледяной твирин пьёшь: и глотку сводит, и голову кружит, а для дыхания за этим всем места нет.

Тревожно Артемию. С того самого дня как обездвиженного в беспамятстве отца на кургане нашел. С той самой минуты он словно бы и не живёт, а так, поганничает, как в детстве, когда через верхнее окно на улицу выбирался, от обязанностей сбегал и по ночным улицам без дела носился, пыль гонял да редких брехливых собака, что не боялись его бычьего топота. Отец не приходит в себя ни день, ни трое. Вроде цел, невредим, сердце в груди бьётся, кровь по полым трубка вен качает, а не приходит в себя Исидор, сколько не зови.

Артемий знает, отчего подобное может с человеком случиться, но не верит, что с отцом - смогло. Отец - не человек, а менху. Нет, дело в другом, пусть столица своим умом в ином доме похваляется, хотя бы у той же Евы, ей одно за радость образованную душу обогреть-послушать.

На вторую неделю Артемий берет за правило сидеть у постели отца в самые тёмные часы. Исидор говорил ему в детстве, что в ведьмов час даже духи степные глухи и бессильны, запертых в своих могилах, не могут выбраться, не могут помочь. В такое время что угодно может случиться хоть с тобой, хоть бе(с)з. Артемий пусть и вырос, степью вскормленный, но никогда особо в суеверия не верил. Одно дело Бос Примигениус да Мать-Бодхо, Шабнак та же, её вон кто только не видел и все зубами клянутся, а остальное - бабкины сказки. Однако теперь, глядя как грудь старика-отца вдруг нет-нет и замрет на миг дольше положенного, Артемий истинно не знает чему верить, в какую правда податься. Нет у него за спиной больше крыльев, нет и не будет.

Бакалавр Данковский ждёт своего поезда. Коли Симон в летаргии и к нему не пускают, а Исидор Бурах, что вызвал срочным письмом и дал надежду, за ним последовал, то и делать светиле медицины в Горхонске больше нечего. Решает - уезжать, и крепко держит слово, только поезда все нет и нет. Ева терзается, ломает руки, а когда понимает, то выдыхает с облегчением. Никак паук без бабочки не может, не из кого соков пить.

Даниил заходит пару раз - не к нему, к Стаху; с Артемией они и начали и кончили за упокой, куда уж тут советоваться. Стах убеждает Данковского не медлить, поскорее вернуться в Столицу. Может, сам хочет с ним уехать, в новую кожу себя облечь.

Но поезда нет.

Бакалавр Даниил Данковский решительно не понимает, что "...черт побери тут у вас происходит". Злостью свое недоумение прикрывает, а оно все одно наружу лезет как тесто из-под неплотной крышки.

Месячное мясо бойники выносят из ледников и засаливают, коптят под открытым небом, пока не хлябит ливнями. Остальное оставляют выгнивать и сносят в Термитник.

Поезда нет.

Поезда не будет.

Булка, которую Артемий жуёт за завтраком, отдаёт гнилым зерном. Бурах почти давится, пропихивая в себя кусок за куском, запивая их крепким травяным чаем. Глаза слезятся, за веки словно щедрой рукой поддали песку. Стах выбранил его в половине пятого и отправил отсыпаться, но проворочавшись с боку на бок больше часа, Артемий понял, что не уснёт и спустился вниз, чтобы не было соблазна вновь подняться к отцу. Сейчас с ним сидел Рубин. Не сидел, а просто работал рядом в соседней комнате, время от времени проверяя состоянии Исидора. Увидит Артемия - точно погонит прочь, ещё и ослом назовёт.

За окном клубится туманная серость. По жестяному подоконнику мелко стучит: цок, цок, цок, словно птица скочет. Небеса нарывают холодным дождём, к обеду обещая перерасти в ливень. Старый почти полностью лишившийся листвы клен клонится к земле, цепляя ветвями ставни. Артемий отставляет опустевшую кружку, пошатнувшись от усталости поднимается, и подходит к окну, распахнув одну из створок, пускает в комнату сырой холодный ветер.

Лестница скрипит под чужими шагами. Артемий не двигается, с закрытыми глазами узнавая, но до последнего с глупой ребячьей надеждой верит - вдруг. На языке крутится чужое имя.

Стах подходит к столу, наливает себе чаю и недовольно бурчит в кружку:
- Окно закрой, дует.

Где-то одиноко кричит птица.

Сверкает, а после громыхает раскатом будто над самым ухом на наковальню опустили огромный молот. Артемий вздрагивает, проводит плечами и оборачивается, словно только сейчас очнулся от долгого сна; словно не понимает, где находится и зачем.

Гроза вскипает вокруг в считанные удары сердца. Небо рвёт стеной проливного дождя; лужи пузырятся и стонут. Высверк. Артемий против воли вытягивает голову в плечи. В нем неизбывно мешается страх и восхищение перед стихией.

Надрывный крик разрывает сгустившийся воздух, режет как нож, легко перекрывает шелест дождевых капель и не давая напиться белого шума. Артемий оборачивается на звук, хмурит светлые брови: еще не видит, но предчувствует картинку, и замирает оглушенный.

На последнем пролёте он в свете очередной молнии видит фигуру; руки воздеты, вознесены к небу, изломаны в застывшей напряжённой и неестественной позе. С такого расстояния, обернутый в пелену дождя, Артемий не может различить кто перед ним - мужчина, женщина или ребёнок. Одно он знает точно: не успеть. Даже если бы примятая трава и глина не ложились под ноги невообразимо скользким ледяным плотном, даже если бы до лестницы осталось чуть меньше метра, если бы Артемий заметил раньше, если бы бежал чуть быстрей… он не успел бы, все равно ни за что на свете не успел остановить.

Он не закрывает глаз как прочие инстинктивно столкнувшись со злобой, грязью и болью. Вместо этого Артемий сбивается с шага, в рывке падает перед раскинувшимся в мягкой жирной земле человеком на колени и замирает, порхая руками над, не зная чего коснуться первым. Насквозь промокший платок облепляет чужое лицо как вторая кожа. Артемий ловит его за край, тянет на себя, ощущая как неподатливо скользит меж пальцев отяжелевший хлопок. Агония искажает и без того заострившиеся черты. Глаза женщины широко распахнуты и смотрят в небо. Под веки заплывают мутные грязные капли. Из уголка тонкого обтянутого коростами рта тянется нить крови.

Артемий стягивает платок прочь и бросает его в грязи. Грубой ладонью собирает мышиного цвета волосы в кулак и отводит в сторону, открывая шею. Он замирает. Дышит шумно, ведет зрачками, ломает губы, словно держит за зубами стон. В лицо ему гнилой раззявленною пастью скалится смерть.

- Помоги мне.

Стах встречает его на пороге и кажется решает не пускать в дом. Артемий и сам бы себя не пустил, а может и пулей угостил в реберье: весь грязный, мокрый и взъерошенный, как будто выбирался из кладбищенской могилы. На плече у него свёрток, который даже сослепу не удастся спутать с чем-то иным.

- Стах, шабначье семя, дай пройти!  Ты должен видеть это, я не смогу тебе… Пусти.