Артемий уходит рано утром, когда Стах еще спит (или делает вид, зарывшись облупившимся на солнце носом в скомканную под щекой подушку), долго ходит по степному подолу, не решаясь ступить глубже. Слушает травы, привыкает заново. Отчетливо тянет на душе, скребет тонким когтем по свежей царапине - сквирь, сквирь, сквирь, - а на сердце словно камень холодный речной положили, что приникает и сосет пиявкою. Нет Артемию покоя, куда бы не вернулся - да как. Потому что Степь в ответ на его вздох теперь свои два делает, и сердце не в ритм, и скалится так, будто не родные вовсе, будто никогда не были и не засыпали рука об руку на закате как любовники.

Ладно, и это пережить можно, привыкнуть, что родные стены тебя не узнают, потому что и ты их подзабыл, олух.

Отца он не находит и только к исходу дня понимает, что ходит кругами да в ногах путается. Духи степные за плечом его смеются: дурной, ох дурной Артемий, ну куда полез? Сразу и в дамки?..

Раньше, когда Артемий маленьким был, когда в чайнике в заварном кипятке под утро после долгой ночи и отцовского мурлыканья твирь могла прорасти, он не просто смех за плечом своим слышал, а каждого из них мог за тонкий ус подергать, ухватить, на кулак намотать да в орешек спрятать. Игрался вместо погремушек, шепот слушал, сказками степными рос. И что?

Вот и вырос.

Бакалавра он примечает издали и идет не таясь наперерез, напрямую, не прячется, плечи старается не горбить - расправляется резко и норовисто головой трясет, отросшую за месяцы челку от глаз в сторону скидывая.

Силуэт столичника невысокий и тонкий размывает на фоне рыжеватого солнца, вытягивает куда-то вверх, к небу, к низким перистым облакам, облепившись небосвод по краю, к широкой полосе свободного воздуха над лениво покачивающими колосками трав. Артемия же с каждым шагом наоборот как савьюр весенним ливнем к земле прибивает сколько спину не прями, а тяжело ему идти, ботинки становятся и вовсе не подъемными, по полтонны весят, карманы куртки как камнями набили, а ноги свинцом наливает.

Они останавливаются друг напротив друга как в кругу Суок перед боем: Артемий без злобы, Столица с предостережением. Вон как подбородок вверх тянет, туда, к сухому пока осеннему небу. Щурится и, оценивает из-под смолистых ресниц, - но не видит угрозы, а значит и достоинства. Артемий на это только улыбается на угол губ, поглубже руку в карманы куртки топя: сколько лет в столице провел, а так и не привык, что там каждый другому в глотку вцепиться готов без рукопожатий.

- Знаю такого, - говорит спокойно и налетевший вдруг ветер его слова подхватывает, разносит, швыряет прямо в лицо зазевавшемуся бакалавру, заставляя глотнуть золотистой пыли и травяного дыхания в глубоком жадном поцелуе, - А ты, ойнон, чей будешь? Не дело это в Степи встретившись с чужих имен начинать. Ты сначала свое назови, а я подумаю, сказать тебе или не сказать, где Бодхо Исидора качает.

Бестелесные духи лукаво смеются за плечом сына Исидора. Артемий теперь точно знает, где отца искать - заслужил.