Хан несколько раз перечитывает написанное им письмо. Он в задумчивой сосредоточенности водит по плотной бумаге пером, вырисовывая на оставшемся неисписанном полотне узоры – те, что в небе над Башней светятся по ночам яркими звездами. Они резкими линиями, словно грани, обходят строгие буквы и впиваются в край железным острием. Это получается спонтанно, не специально, но становится чем-то вроде оттиска места – тихая, затаившаяся, потерянная среди детских миров грань, которую Каспар отвел для своих задумок. Для своих размышлений. В ней время – застыло. И в такие моменты его островок спокойствия среди человеческой жестокости кажется идеальным местом для медитации и сосредоточения. Для чистых мыслей. Для новых идей. Для размышлений. Хан аккуратно складывает бумагу – сгиб снизу, сгиб сверху, прижать лишь слегка и опустить в белый конверт.
За бесконечными зеркалами игр его встречает длинная лестница внутри Башни – Каспар спускается по ней в агатовую яму, там, где на страже стоят его псы, переговариваются тихонько о чем-то своем, сонно жмурясь и потягиваясь, привстав на цыпочки. Завидев Хана они подбираются, встают смирно, гордые. Каин подходит к небольшому столику, на котором лежала амбарная книга – детям развлечение: записывают туда обо всех приключениях, которые пережили их орешки, и оставляют их же здесь на хранение, потому что строго запрещено те с собой брать.
Хан спичкой чиркает и плавит сургуч, капли падают на конверт, уже достаточно, чтобы поставить оттиск и крепко запечатать свое письмо. Теперь оно под защитой меча и короны – именно такие символы выбрал дядя, делая печать. Его подарок. Каспар пользуется ей только когда хочет сохранить что-то в тайне. Псы это знают, а потому настороженно жмутся, кидая заинтересованные взгляды и смешно дергая шитыми ушами, поворачивая головы. Каин одного из них к себе манит и протягивает конверт:

– Доставь моей сестре – Марии, в Горны. Передай из руки в руки, никому другому не показывай. Понял?

– Понял, Хан.

Песья голова кивает и уже спешит прочь из Башни, прячет конверт в карман потертой куртки, а руку-то из кармана не вынимает, словно стережет, держит пальцы на бумаге, следит, чтобы не помялась, не ускользнула. Ветер осенний дует навстречу с высоты, но только лишь подгоняет. Ступеньки быстро кончаются, вот и Шорох уже по площади мчится, буквально подошву ботинок стирая, шаркая ею о камень. Мимо первого дома пробегает, Собора сторонится, да ныряет за ограду, темп сбавляя. На цыпочках прокрадывается под окнами, шуршит листвой и желтеющей травой и возле двери в дом Марии останавливается, покачиваясь на пятках. Стучит раз. Стучит два. Три. И замирает в ожидании. Только пришел к будущей Хозяйке, а уже скулить готов от нетерпения. Ему бы только письмецо передать, да уйти поскорее отсюда, подальше, обратно в Башню. Не по себе ему становится, когда за спиною где-то склепы разворачиваются, дышат белыми легкими в затылок, да еще и пропажи эти...
Не успевает Шорох испугаться как следует собственных мыслей, как дверь открывается, и он тут же бравадой светиться начинает, гордый пес, достает из кармана конверт и протягивает Марии.
– Хан передал. Срочное, – городит он, хотя сам не знает, срочное или нет. Но не зря же князь так рано его отправил, правильно? Когда только написать успел, если не ночью? Поэтому Шорох, в ту же секунду, как передает письмо, скрывается за углом дома, предпочитая думать о загадочном утреннем послании от Каина Каиной по пути обратно в Башню. Ведь в Башне безопасно. В Башне никто не тронет.
В Башне нет всех этих подозрительных взрослых.
В Башне нет никого, кроме детей.

Отредактировано Хан (8 мая 19:26:52)

Пой, чужие песни моим голосом,
Пой, чтоб Город не забрал твой разум полностью,
Пой, демоны стоят за твоей спиной,
Но не сомкнется тьма – мешает голос. Твой.
Кажется, что колокол часов слышен даже здесь, внутри их нарисованного бумажного дома, сложенного из прозрачного хрусталя. Так ли это? Обман. Иллюзия. Память об иных днях. Внутри граней время бежит иначе, если вообще существует, смущенное бесконечными зеркалами, множащими друг друга. Минуты бегут быстрее самых долгих секунд. Боль в груди от глубокого вдоха сухого ветра отдается тысячей острых игл, зашивающих распускающийся шов уверенности. Стежек, другой, и вот, все готово, ты снова здоров, сынок.

Время кажется игрушечным, примитивным, лишним, но Каспар не умеет упускать его. Ловит в маленький циферблат, раскручивает цепочку, больно бьющую концом о содранные костяшки. Это помогает сосредоточиться. Все, что было вчера – беспокоит. Все, что может случиться завтра – злит. Каин балансирует между двумя состояниями на тонком лезвии острой бритвы, переступая босыми ногами все ближе к цели. К разгадке. Пока он контролирует ситуацию, он контролирует свои чувства. Золотая середина. Горячее солнце, окутанное февральским морозом. Каспар видит его в Марии – темной, холодной, но обжигающей. Ранящей многих других, но не Хана. Не сумеет. Он не позволит.

Патрульные псы поднимают к нему наполненную корзину. "Нашли у ступеней". Каин пробует на вкус красное яблоко – пальцам кажется, словно они продавливают что-то мягкое, смыкаются на сердцевине, пока по рукам сочится черный гной, а на языке оседает вкус горячей сажи – и велит раздать. Сладкое. Хан осматривает темные воды волнующегося вдалеке моря и пытается ухватиться за вьющуюся нить невысказанных слов. Ведь он ее знает. Но так ли хорошо?

Когда Каспару говорят: "Внизу Двоедушники", он спускается лично. Ноткин сдержал слово – отослал сюда свою найденную.
"Нитка" – отзываются другие.
Хан находит это забавным. Возможно, она приведет его к разгадке? Но, может быть, стоит за нее потянуть, и весь узор распустится, так и не успев сложиться воедино на полотне мира.
Каин просит передать атаману свое уверение, что ее вернут до завтрашнего полудня, накормят и позаботятся. Двудушные разбойники переглядываются недоверчиво, но оспаривать слова сворного князя не осмеливаются, ровно как и следовать в Башню.

Каспар ведет ее сам, другие – немного напуганы, видят морок впервые, пытаются разговорить, но больше сторонятся, понимают, почему им запретили гулять в одиночестве. Теперь не будут, не хотят вернуться такими – мертвыми. Хану кажется, что он ведет тряпичную куклу, которую однажды нашел дома в старом сундуке. Она не понимает, с кем находится рядом, не понимает, кого видит, не осознает прикосновения к своей щеке и плечу, машинально надкусывает сочную грушу, но больше ничего. Хан отпускает ее и отходит дальше, ближе к полуразрушенному мосту, просит подойти к себе. Но Нитка даже не оглядывается, стоит на месте, затем садится на пол, смотрит вперед, уткнувшись взглядом в стену перед собой. Потерянная. Она не знает, куда ей надо – тогда, возможно, ей без разницы, куда идти?

Другие пытаются достучаться – безуспешно, пока Хан наблюдает за ними, устроившись в кресле напряженно, постукивая кончиками пальцев по темному теплому дереву. Потусторонний, обволакивающий свет ночника заливает фиолетовым каменные стены их небольшого Собора, устроенного посреди агатовой ямы на скорую руку. Нитка существует для них. Но они для Нитки – нет. Бездна под ногами кажется пугающе бесконечной, пронзающей землю до самого центра. Каспар, уставший от шума, поднимается на ноги и идет до лампы по пустоте, совершенно не боясь упасть.
Свеча гаснет. Мир погружается во тьму.

Письмо готово лишь наполовину, но Каин собирается закончить его только завтра, когда будет знать, что делать. Он уже организовал дежурство, определив дома и смены, выделил Нитке место для отдыха и сна, приставил несколько человек, чтобы они всегда были рядом и следили, чтобы она ни в чем не нуждалась. Но чего она хочет?
Снаружи мир готовится проснуться от дневной неги. Теплая осень дует со степи пожухлой травой и соками твири. Хан ведет пальцами по цветным флажкам, протянутым от одной лестницы до другой, ныряет под сорванные с последней засечки, треплющиеся на ветру. Обрывается чья-то недолгая жизнь, но дети не боятся высоты. Отсюда Город смотрится игрушечным – таким, что можно передвигать дома местами и менять течение реки. Провести пальцем по водной глади и закрутить очередной вихрь, исчезающий во тьме. Но Горхон не сбавит своего хода с земли.

Дом – его дом – встречает приятной темнотой, разбавленной смешанным светом, переливающимся алыми всполохами и посеребренными жилами. Сердце стучит в унисон хлопку закрытой за спиной двери. Словно не здесь, словно не на месте. Но взгляд в сторону, туда, где черной бездной прохода видна его комната, наверняка нетронутая, возвращает память маятником часов. Тень Нины на стене расползается чернильной кляксой и исчезает. Здравствуй, мама.

Мария ждет его. Хан останавливается в проходе, теряясь в минуте тишины холодным вороным отблеском ее собственного взгляда. Он не благодарит за переданную корзину, не глядит с волнением, заинтересованный делами сестры, нет. Проходит только вперед, пальцами в воздухе перебирая – словно вот-вот, сейчас, почувствует прикосновение шелка теплой мягкой кожи, бархата черного платья. Но вместо этого только холод, пустота. Каспар неслышно садится на стул по другую сторону от Марии, опускает в привычном жесте одну ногу на другую и, может быть, лишь слегка устало глядит на колоду в чужих тонких руках. Как давно он обращался к ней за помощью? Слишком, чтобы назвать это привычкой. Но недостаточно, чтобы отвыкнуть.
– Можно ли извлечь душу, не повредив тело, – Хан не задает вопроса, лишь негромко рассуждает, и его голос аккуратной паутиной липнет к раскинутому савану; он поднимает взгляд: ты тоже устала, Мария. Устала быть ею.
– Ребенок перешагивает за грани. Взрослый теряется в лабиринте. Вернувшиеся куклы не способны даже на это. Я видел такую, привел ее в Башню, – Каспар в тяжелой задумчивости проводит пальцами по линиям на своей ладони, останавливается, молчит, бросает взгляд исподлобья на сестру, – и ничего.
Недолгая пауза скрашивается гулким шелестом карт. Слишком много вопросов. Тень надменного сомнения нависает над ним, тонкими острыми пальцами впивается в плечи, рвет кожу, вливает яд. Каин спокойно смаргивает, чуть наклоняя голову набок. Оставь, мама.
– Кому в Городе могло это понадобиться?
И голосом Нины твердят ему мысли:
Кому, кроме нас.

Запах можжевельника мягким туманом разливается по комнате, воздушным облаком, мутной дымкой окутывая все вокруг. Можжевельник – терпкий, колючий. Это запах, что оседает на руках; уткнуться бы носом в черные волосы, почувствовать вновь, как пахнет от них сладким ирисом, смешанным с тягучим, смоляным ладаном. Как мама. Как старые письма, перевязанные черной лентой, и рассыпающийся сургуч. Как тепло от камина, от камня очага, когда за окном осень алыми листьями осыпается на замерзающую землю. Роса оседает на голых ветвях, на тонких травинках, но в доме – чернила, рисунки, царапины на пальцах от инструментов; отшлифовать бы скорее деревянное лезвие, пока идеально ровным не станет.
Но Мария... Такая же, как он – терпкая, колючая; осторожная ли? Снаружи – не смотрит, пальцами тонкими перебирает вслепую карты, мерцающие в свете свечи чужими образами, тайнами, загадками. Снаружи – дотянуться рукой и ощутить тепло кожи; как давно они по-настоящему разговаривали? Но Каспар не отвлекает, гонит мысль прочь, разглаживая складки на саване ладонью, следит, как карты ловко шелестят рубашками, скользят плавно друг по другу.
Но ведь они Каины. Наружность обманчива.
Хан смотрит на руки сестры, но чувствует, словно они же, такие легкие, обнимают его, убаюкивая. "Глазам своим не верить" – Каспар их закрывает, прислушивается... Мягкое касание губ к волосам. Мурашки пробирают, заставляя чуть вздрогнуть от явственной шутки воображения. Так ли оно?
Мария снаружи – тёрн и огонь. Пламя, что обжигает. Но в Памяти она... Жива ли Память, пока жив человек?
Они поднимают взгляд одновременно – встречаются, и Хану кажется, что смотрят они почти одинаково. Интересно, можно ли похитить их души? Как много эфира вложили в их тела, сколь многие жизни можно продлить, забрав его? Как долго можно прожить, дядя?..
Значит, воры. Был ли в этом смысл? От сердца Города отрывать по лоскутку, чтобы впитать его, продлить свою трусость перед смертью. Так кто же они? Те, что способны чужую душу вынуть и себе забрать?
Мария отвечает на его мысли, словно зная их наперед. Каспар ладони опускает на стол, чуть привстав, хмуро вглядываясь в карты, словно под его взором они откроют настоящие лица похитителей. И эта темная злоба, внутри зреющая, словно спутанный клубок – она рядом совсем, он ее чувствует.
Их трое. Трое, кого придется искать, перебрав весь Город, словно каменную башню, построенную во дворе. Словно игрушку в руках тех, что посмели у детей – д е т е й – отбирать их детство.
"Спрашивай, если у тебя еще есть вопросы?" – Каспар смотрит на Марию, раскрыв губы в вопросе, но так и не озвучив – их слишком много. Много, мелькают вереницей недоступных знаний, но Каин выбирает из них самые главные, те, что помогут ему остановить это, а не удовлетворить собственное любопытство.
Но что же они делают с сильными?
– Как мне их найти? Как... – Хан садится обратно, сосредоточенно сцепляя пальцы в замок, – как вернуть души обратно?
Если кто-то может своровать их, значит кто-то может возвратить? Могут ли Каины? Хоть что-то, кроме воздушных замков. Но почему бездействует отец? Почему Симон все еще спит? Почему единственный, кого волнует судьба –
Каспар на Марию смотрит, осекаясь. Ему повезло. Хотя бы она все еще с ним. Конечно. Всегда была.
– Не позволю, чтобы в моем Городе дети пропадали, – он пальцы сложенные к губам прижимает, отворачиваясь, глядит мрачно перед собой, туда, куда дым свечи черной колыхнулся, вихрями растворяясь. – И ради чего? Смерть обмануть. – "она вас все равно нагонит". – Мне нужно знать, как их остановить.
Огонек мерцает, чтобы потом искрой разгореться.
Это все, что ему нужно. Выследить, ищейкой с цепи следом сорванной, и забрать то, что принадлежит не им. Правосудием на трусость. Кем бы они ни были.
Этого достаточно, чтобы наконец остановить этот черный ритуал, морозом холодящий кожу. Достаточно, чтобы потом остановить Марию, забрав наконец ее из черных тонких пальцев нависшего паука под свою защиту, и отогнать усталость строгим взглядом.
Но это после, а пока балом правят мертвецы, чья Память целиком – этот дом.